Главная » 2010 » Апрель » 24 » Самовольный подвиг и превозношение привели инока в состояние прелести; молитва братии и тяжелый труд вывели его из этого состояния
22:30
Самовольный подвиг и превозношение привели инока в состояние прелести; молитва братии и тяжелый труд вывели его из этого состояния
"В 1889 году к нам в Лавру, — вспоминал отец
Кронид, — на послушание прибыл очень красивый молодой человек, брюнет с жгучими
черными глазами, звали его Александр Дружинин. Он был москвич. Я представил его
отцу наместнику, и его приняли в число братии. Послушание ему было дано в трапезной:
служить странникам. Каждый день я его видел в Троицком соборе на братском
молебне в два часа ночи. Время от времени спрашивал его: "Как поживаешь,
привыкаешь ли?” Он отвечал иногда и со слезами умиления: "Живу, как в раю.” Я в
таких случаях невольно благодарил Бога за его душевное устроение. Прошло
полгода, Александру Дружинину было дано новое послушание — заведовать овощными
подвалами и дана келия, в которой он стал жить один. Как-то прихожу к нему и
замечаю, что мой знакомый в каком-то экстазе. Видимо, он совершал усиленный
подвиг молитвы. Прошло еще несколько месяцев. Однажды при посещении я спрашиваю
его: "Брат Александр, ты за всеми монастырскими службами бываешь?” Он смиренно
отвечает: "За всеми.” — "И за братскими правилами бываешь?” — "Бываю, —
произнес он и добавил: — Я ежедневно в храме Зосимы и Савватия бываю за
всенощной и стою утром раннюю и позднюю литургии.” Тогда я ему говорю: "Скажи
ты мне, с чьего благословения ты взял на себя подвиг усиленной молитвы. Утреня,
вечерня и ранняя литургия — полный круг церковных служб, а правило братское
завершает обязанности инока. Но поздняя литургия и всенощная есть не
обязательное для всех повторение обычных служб. Я хорошо знаю, что во время
поздней литургии с братской кухни приходят к тебе за продуктами, а тебя в келии
нет. Тогда поварам приходится искать тебя по церквам, что, несомненно, в их
сердцах вызывает ропот и неприязнь. Подумай, такая молитва будет ли для тебя
полезна? Да не оскорбится любовь твоя речью моей. Беру на себя смелость спросить
тебя еще об одном. Много раз я прихожу к тебе и вижу, что ты находишься в
подвиге. Кто же тебя на это благословил? Помни, брат Александр, что жить в
монастыре и творить волю свою — дело вредное для души. Смотри, как бы
своевольная молитва не ввела тебя в гордость и самообольщение и не стала тебе в
грех. Молю и прошу тебя, ради Бога, не твори никаких подвигов без ведома своего
духовного отца.” Слушал меня юный подвижник с видимым неудовольствием. От него
я вышел с тяжелым предчувствием чего-то недоброго. Прошел еще месяц. Сижу я
однажды в своей келии, читаю книгу, часа в два дня. Вдруг неожиданно дверь моей
келии с шумом отворяется и торжественно, с громким пением "Достойно есть”
входит брат Александр Дружинин. Он кладет земной поклон перед моей келейной иконой
и вдруг начинает продолжать земные поклоны. Глаза его горели каким-то недобрым
зловещим огнем, и весь он, видимо, был возбужден до крайности. Не дождавшись
конца его поклонов, я встал и, обращаясь к нему, ласково сказал: "Брат
Александр! Я вижу, что ты заболел душой. Успокойся, сядь, посиди и скажи мне,
что тебе надо.” В ответ на мои слова он с сильным озлоблением закричал:
"Негодный монах, сколько лет ты живешь в монастыре и ничего для себя духовного
не приобрел. Вот я живу один год, а уже сподобился великих божественных
дарований. Ко мне в келию ежедневно являются множество архангелов от престола
Божия. Они приносят семисвечник и воспевают со мной гимны неописуемой славы.
Если бы ты был достоин слышать это неизреченное пение, ты бы умер, но так как ты
этого недостоин, я тебя задушу.” Видя его нечеловеческое, злобное возбуждение и
зная, что все находящиеся в прелести физически бывают чрезвычайно сильны, я
говорю ему: "Брат Александр, не подходи ко мне. Уверяю: я выброшу тебя в окно.”
Уловив момент, я постучал в стену соседа по келии, который тотчас же и вошел ко
мне на помощь. С появлением соседа, я стал смелее говорить ему: "Брат
Александр, не хотел ты меня слушать и вот видишь, в какую ты попал адскую беду.
Подумай: ты хочешь меня задушить. Святых ли людей это дело? Осени себя
знамением креста и приди в себя.” Но Дружинин продолжал выражать угрозу
задушить меня, как негодного монаха, и еще говорил мне: "Подумаешь, какой
наставник явился ко мне в келию с советом — много не молись, слушай духовного
отца. Все вы для меня ничто.” Видя такую нечеловеческую гордость, злобу и
бесполезность дальнейшего разговора с ним, я попросил соседа вывести его вон из
моей келии. В тот же день после вечерни брат Александр снова явился ко мне и
торжественно сообщил, что ныне за вечерней на него сошел Святой Дух. Я
улыбнулся. Видимо, это его обидело, и он мне говорит: "Что ты смеешься? Пойди
спроси иеромонаха отца Аполлоса, он видел это сошествие.” В ответ на это я
сказал: "Уверяю тебя, дорогой мой, что никто не видел этого сошествия, кроме
тебя самого. Умоляю тебя, поверь, что ты находишься в самообольщении. Смирись
душой и сердцем, пойди смиренно покайся.” Но больной продолжал поносить меня и
грозить. Лишь пришел я на другой день от ранней литургии, брат Александр снова
явился ко мне и заявил, что Господь сподобил его ныне в храме преподобного
Никона дивного видения. От Иерусалимской иконы Божией Матери, что стоит над
Царскими вратами, заблистал свет ярче молнии, и все люди, стоявшие в храме,
будто бы попадали и засохли, как скошенная трава. Спрашиваю его: "А ты-то
почему от этого света не иссох?” — "Я, — отвечал он, — храним особой милостью
Божией ради подвигов моих. Этого не всякий достоин.” Говорю ему: "Видишь, брат
Александр, как тебя диавол обольстил, возведя тебя в достоинство праведника, и
тем увеличил твою гордость. Поверь мне, что стоявшие с тобой в храме пребывают
в духовном здравии, а все, что ты видел, есть одна духовная прелесть бесовская.
Образумься, осознай свое заблуждение, слезно покайся, и Господь помилует тебя.”
— "Мне каяться не в чем, вам надо каяться!” — закричал он. Видя такое буйство
несчастного и опасаясь припадков безумия, я тотчас же написал письмо его другу
Ивану Димитриевичу Молчанову, по просьбе которого Дружинин был принят в Лавру.
В письме было описано состояние больного. Через три дня Молчанов был уже у
меня. Я все объяснил ему о Дружинине и, зная, что он хорошо знаком с
настоятелем Николо-Пешношского монастыря игуменом Макарием, посоветовал ему
тотчас же отвезти к нему несчастного. В тот же день Дружинин был отправлен в
Пешношский монастырь. Когда Иван Димитриевич объяснил отцу игумену о болящем,
тот спокойно сказал: "Милостью Божией он поправится у нас, И свои такие
бывали.” Александру Дружинину было назначено игуменом послушание — чистить
лошадиные стойла на конном дворе. Брат Александр вначале протестовал, говоря:
"Такого великого подвижника вы назначаете на такое низкое послушание. Я должен
подвизаться в храме и совершать духовные подвиги для назидания прочим.” Отец
игумен, в успокоение его души, говорил: "Ты лучше всего и можешь показать
добрый пример смирения и кротости через исполнение возложенного на тебя
послушания. А относительно молитвы не беспокойся. За тебя в храме будет
молиться вся братия.” И действительно, по благословению отца игумена, за
больного крепко молилась вся братия. Прошло полгода. Александр Дружинин за все
это время в храме бывал только по праздникам и за ранней литургией. Целый день
кидая навоз, он настолько утомлялся, что вечером ложился спать без дневных
молений и спал, как мертвый. Подвиги совершать ему уже было некогда. Мысль, что
он святой, с каждым днем в нем слабела, и видения у него постепенно
прекратились. Целый год он был на послушании в конюшне и о своих мнимых
подвигах забыл. Затем его перевели в хлебопекарню, где тоже труд не легкий.
Через два года Дружинин переведен был на более легкие послушания. На лице его
тогда проявился приятный отпечаток смирения. Семь лет подвизался он в
Пешношском монастыре. Здесь его постригли в монашество с именем Афанасий.
Впоследствии он перешел в московский Симонов монастырь, где за смиренную добрую
иноческую жизнь был произведен в сан иеродиакона. Когда я был на послушании в
Петрограде в должности начальника Троицкого Фонтанного подворья, отец Афанасий
Дружинин приезжал ко мне повидаться. Когда я спрашивал его, помнил ли он то,
что было с ним в Лавре во время его духовного недуга, он отвечал: "Все помню,
но только теперь сознаю весь ужас моего душевного состояния.” (Троицкие листки
с луга духовного. С. 35).