Преподобный Антоний беседует с людьми. Икона XVI в.

Приобретение правильных мыслей сопровождается низвержением с постаментов мыслей ложных. Подобное низвержение равноценно сокрушению идолов.

Нося в себе ложную мысль, некую ложную жизненную установку, человек рискует прожить всю жизнь идолопоклонником. Или, по крайней мере, не достичь того, на что потенциально способен.

Вот Антоний, этот житель пустыни, к которому, в ответ на его просьбу, даже являлся Моисей, чтобы объяснить темные места в Писании; этот человек, «объятый Богом и посвященный в тайны», слышит голос. И голос говорит ему, что он, Антоний, не вошел еще в меру некоего сапожника, живущего в Александрии. Антоний покидает пустыню и, водимый Богом, приходит в подлинный муравейник к одному из муравьев, имеющему в сердце правильные мысли.

Александрия – одно из детищ Александра Македонского, этого первого подлинного глобалиста, мечтавшего о всемирной империи. В Александрийский порт приходят сотни кораблей. Сюда приплывают и по суше приезжают люди, чтобы купить и продать товары. Сюда приходят, чтобы послушать известных проповедников или философов. Здесь можно найти во множестве тех, кто прожигает жизнь в удовольствиях и тратит то, что получил в наследство или заработал. Здесь иностранцы прячутся от наказания за преступления, совершенные на родине. Здесь можно встретить все, увидеть все и узнать все. Монаху сюда приходить не стоит, разве что в каком-то особом случае.

И вот Антоний стучится в дверь, к которой привел его Бог. Стучится и слышит позволение войти.

Старец просит хозяина открыть секрет: «Чем ты угождаешь Богу? В чем твое делание, то есть тот тайный сердечный труд, который никому, кроме Бога, не виден?»

Сапожник в страхе и недоумении. У него нет подвига. Монах его с кем-то перепутал. Он просто работает. Садится у окна, временами смотрит на улицу и работает. Вот и все.

«Я ничего не перепутал, – говорит Антоний, – молю тебя, открой мне твое делание».

Тогда сапожник в простоте сердца рассказывает о том, что наполняет его душу.

Работая, он смотрит то и дело на улицу, по которой проходят толпы самых разных людей. Это люди обоих полов и всех возрастов, одетые роскошно и едва прикрытые лохмотьями, местные и приезжие, праздно гуляющие и спешащие по делам. Их очень много, и все они кажутся сапожнику хорошими. Сапожник видит их лучшими, чем он сам. Их, думает он, любит Господь. Склоняясь к работе, он то и дело говорит себе, что все эти люди спасутся, ибо они хороши и любит их Бог. «Видно, я один погибну за грехи мои», – думает он и, творя молитву, продолжает трудиться.

После этих слов Антоний в землю кланяется хозяину и идет обратно. Он услышал то, ради чего приходил. Воистину не зря он приходил. Уходят из Александрийской гавани корабли, груженные разнообразным товаром. Уходит из города и монах, уносящий в сердце подлинное сокровище – мысль, рожденную от Духа Святого, мысль, ведущую к спасению. «Все лучше меня. Все спасутся, один я достоин гибели за грехи мои».

«Все погибнут. Я спасусь», – говорит гордая ложь.

«Все спасутся. Я погибну», – говорит совесть, просвещенная Духом.

Таков урок истории, и если рассказывать истории, то лишь ради смысла, из них извлекаемого.

Но у меня есть вопрос.

Или два вопроса.

Или сто вопросов.

В любом случае, это очень непонятное учение, хотя душа моя чувствует, что она прикоснулась к правде. Прикоснулась к парадоксальной правде Божией и тут же отпрянула, испугавшись прикосновения.

Во-первых, как это «я погибну»? Пусть «спасутся все», я согласен. Но я? Почему погибну? И как не отчаяться при этом?

И потом, разве не выбирают себе люди религию по признаку истинности? Разве не гордятся люди своим выбором и не доказывают всем и постоянно свою религиозную правоту? «Я прав, а вы заблуждаетесь», – вот первый ход той шахматной партии, которая зовется религиозным спором.

И ищем мы религию, ищем мучительно, и выбираем, именно чтобы спастись, а не погибнуть. Так что же это такое, я вас спрашиваю? Можно ли стоять в истине и быть готовым умереть за нее, считая при этом всех людей чуть ли не ангелами, а себя одного на целом свете достойным погибели?

Оказывается, что только так и можно стоять в истине. Может быть, компьютерный мозг этого и не поймет, но человеческая душа обязана постигать подобные благодатные парадоксы.

Я не знаю других душ, знаю только, что они таинственны и бездонны. И еще знаю, что любит их Господь.

Из всех душ в мире я знаю только свою одну, и то – отчасти. Но и того, что я знаю о себе, мне достаточно, чтобы сказать: «Я – дитя погибели».

Как раб, выставленный на продажу и купленный новым хозяином, я принадлежу катастрофе грехопадения. Никакие мои усилия не дают мне свободы. Пробовал я уже не раз. Вывод жуток: я клеймен и закован.

Христос пришел выкупить меня. Он велел расклепать мои кандалы, а в уплату позволил пробить гвоздями Свои раскинутые по краям Креста руки.

Разве я способен рассуждать о чужих грехах и думать о том, кто кого грешнее, если следы, натертые кандалами, все еще на моих руках, а Сам Господь предначертан пред глазами, как бы у нас распятый (см.: Гал. 3: 1)?

Это и есть признак принадлежности к истине – нежелание думать о чужих грехах, отказ от того, чтобы взвешивать, сравнивать и оценивать чужие грехи. Я погибаю – меня исцеляет Бог; я попал в рабство – за меня заплачен выкуп.

Вера – это погружение в свою боль и оплакивание себя, как мертвеца. И если прольются об этом мертвеце слезы, то очищенные слезой глаза способны видеть мир по сказанному: «Для чистых все чисто; а для оскверненных и неверных нет ничего чистого, но осквернены и ум их и совесть» (Тит 1: 15).

И не осуждать может душа только тогда, когда носит пред собою свою собственную немощь и видит ежеминутно, что хвалиться ей нечем.

А раз не судит душа других, то сама судима не будет. Вот что значит: на суд не приходит, но перешел от смерти в жизнь (Ин. 5: 24).

Только как не отчаяться при таком образе мыслей? Как не ослабеть, и не тосковать, и не убивать себя печалью?

Что ж, скажем и об этом.

Это гордость наша пищит, и скулит, и изворачивается, и умирать не хочет. Это она рождает тоску убийственную и печаль беспросветную.

Но Тот же Дух, Который открывает нам внутреннюю нашу порчу, Тот же, говорю, Дух шепчет и утешение, ибо Он – Утешитель.

Тем избранным сосудам, которые способны вместить Его слово, Дух говорит краткие слова и дает большую силу. Так Силуан Афонский посреди великой борьбы, страданий и испытаний услышал: «Держи ум свой во аде и не отчаивайся». Слова эти и сила, им сопутствующая, нужны всем, кто ощущает себя погружающимся по временам в ад отчаяния и безнадежности.

Так опыт подвижников и пустынников оказывается востребован и полезен; да что «полезен» – спасителен для многих живущих в миру.

Сам опыт этот пустынники способны получать от мирян, как Антоний – от сапожника, потому что не на лица зрит Бог, а на сердце. И там, в сердце, в страшной его глубине, которую хочет наполнить Собою Дух, блекнет все, что составляет отличия людей в земной жизни.

Причастный Богу человек не гордится ничем.

Причастный Богу человек никого не хочет осуждать, чтобы не похищать власть у Единого.

Этот человек смиренно молится и благодарно помнит о Христовых страстях и Воскресении.

«В вас должны быть те же чувствования, что и во Христе Иисусе» (Фил. 2: 5), – говорит Писание.

А что чувствовал Иисус, идя на искупительную смерть? Можем ли мы приблизиться к образу Его мыслей?

Оказывается, можем и должны.

Эти слова означают, что мы должны однажды дорасти до желания распяться за ближнего, лишь бы он был спасен! И только это есть подлинная святость и последование стопам Иисусовым. Если же нет этого и не предвидится, то чем гордиться? Нечем, но ведь гордимся, и еще как!

Не значит ли это также, что мы должны дорасти и до молитвы Моисея, просившего однажды изгладить его из Книги жизни, только бы Бог не погубил народ?

В любом случае, слова, процитированные выше, ведут нас в сторону жертвы. Не той, что требуют себе и ради себя, а той, что приносят за других. И один из отцов пустыни сказал, имея Дух Христов, что с радостью, если бы мог, поменялся бы кожей с любым прокаженным.

Так вот оно – Православие, на тех запредельных высотах, на которых дышать тяжело!

Нести крест и не ждать похвалы; терпеть и жалеть других, не ожидая к себе снисхождения. Разве не так поступал Начальник веры – Христос?

Нужно, по крайней мере, знать об этих сияющих высотах подвига, чтобы не осуждать никого и собой не гордиться. Ведь особенно в напоминании о необходимости смирения нуждаются те, кто отсек (вроде бы) от себя грубые страсти и начал молиться регулярно и стал что-то святое узнавать и (вроде бы) понимать. Такие люди особенно способны (по причине любования собою) превратить христианство в чудовищную пародию, в насмешку над святостью и в издевательство над ближним.

Именно таким людям свойственно думать, что все погибнут, а они – спасутся.

Тогда как в действительности все может совершиться с точностью до наоборот.