Тысяча девятьсот сорок первый год… Лекторий истфака набит первокурсниками. Мне занимает место в первом ряду подружка. И вот появляется полноватая фигyра профессора Лурье. Он до того увлечен историей древней Греции, что начинает лекцию еще не дойдя до кафедры на ходу. Кажется, он захлебывается своими знаниями, говорит быстро и записать его нелегко, но мы стараемся.

Элегантный профессор Равдоникас читает неспеша, но он забывает о своей элегантности, когда в азарте лекции показывает, как ходит питекантроп. Он — автор учебника «История первобытного общества», по которому нам предстоит сдавать ему экзамен. Этот учебник лежит у меня на подносе под эскимо, которое я продаю в цирке, в антрактах. Зрители, видя учебник, часто спрашивают меня: «Вы студентка?». Да, работа в цирке выручила меня после введения платы за обучение и драконовских условий получения стипендии — треть «4», две трети «5». Готовлюсь я к экзаменам во время цирковых представлений, сидя на галерке, под звуки «ап» и «алле» сестер Кох, Кио, Карандаша.

А вот профессор Ковалев сразу очаровал нас мастерством своих лекций по истории древнего Рима. Хотя — ходили слухи, что он совсем недавно вернулся на истфак из тюрьмы, был репрессирован и освобожден. Говорили, что раньше он читал еще лучше. Куда уж лучше? — удивлялись мы.

Василий Васильевич Струве (1889-1965 гг.)

Самый маститый наш лектор — Василий Васильевич Струве, он академик и автор толстенного учебника «История древнего Востока», которую нам тоже предстоит сдавать. Но в его крупной фигуре и во всем облике нет никакой важности, а о его доброте на экзаменах ходят анекдоты. Рассказывали, как он подсказывает студентам ответы на свои вопросы, а ставя оценку незнайкам, обычно извиняется: «Больше четверки, голубчик, я вам поставить, к сожалению, не могу». Когда же я сдавала ему экзамен, Василий Васильевич, буквально со страдальческими глазами, поставил мне вполне заслуженную четверку. Дело в том, что экзаменаторов в том году строго проинструктировали — «не либеральничать».

Много лет спустя историк Евдокия Марковна Косачевская рассказала мне об одном Ученом совете факультета, на котором ее кандидатуру отвели от занятия должности доцента на том основании, что за последние 5 лет она не написала научные работы. Василий Васильевич выступил и сказал: « Какой надо обладать жестокостью, чтобы обвинять человека в отсутствии у него научных работ, зная, что эти пять лет он провел в нечеловеческих условиях». (Е.М. была в тюрьме и лагерях.)

Мы ценили, любили своих прекрасных профессоров, но как это ни покажется странным, аплодисментами мы провожали с лекции лишь скромного доцента Авейде, читавшего нам историю партии. Молодой, крепкий, в одежде военного типа, он начинал лекции со слов: «Товарищ спрашивает» и выкладывал на кафедру собранные накануне вопросы. Он умудрялся так откровенно отвечать на наши непростые вопросы, что мы за это, вероятно, и полюбили его. Правда, лекции он читал интересно, азартно, поднимая наше настроение.

О его судьбе до нас доходили тягостные сведения. В начале войны он — комиссар крупного подразделения — из-за отступления его части с поля боя был расстрелян. Если бы это была ошибка…

Второй курс начался у нас 1 сентября 1941 года на филфаке, поскольку в здании истфака размещался госпиталь. Мы удивились, как нас мало, и почти одни девочки. Наши мальчики в эти дни уже сражались на фронтах и погибали.

Декан Владимир Васильевич Мавродин поздравил нас с началом учебного года и сказал, что мы будем неделю заниматься, неделю работать в госпиталях. Так не получалось, и мы старались ежедневно и учиться, и работать. После ночного дежурства в госпитале или в пожарной команде на занятиях закрывались глаза и мы просили друг друга щипать, чтобы будить.

Лекции эти проходили уже под грохот обстрелов и бомбежек и я удивлялась, как это пожилой профессор Иван Иванович Толстой читает свою историю литературы, не вздрагивая при взрывах, будто не слышит их. Так же спокойно и интересно читал историю средних веков профессор Вайнштейн.

Впоследствии те, кто работал, и я в их числе, ходили на лекции все реже и реже. Но сохранились легенды о том, как в самое лютое — голодное и холодное — время Матвей Александрович Гуковский, с трудом доходивший до университета, читал лекцию о казни Марии Антуанетты, о ее дороге и мыслях по пути к гильотине. Люся Рыжикова рассказывала потом, что они на той лекции профессора забыли и о войне и о желании есть.

В октябре 1942 года у нас, историков третьего курса, учебный год начинался с новой лекции — неизвестной политэкономии. Мы сидим в нарядной аудитории Саратовского университета и ждем профессора Вознесенского. Ректора Вознесенского мы хорошо узнали и полюбили за время войны, но как-то он читает лекции?  И вот он вошел, как всегда, подтянутый, в темном костюме, белоснежной рубашке с галстуком. Молодой, красивый, но совершенно седой. (Говорили, это след 1937 года.) Казалось, что его светлые глаза смотрят прямо на тебя, строго и дружественно. И началось необыкновенное. Лектор нам поверял крайне важные, сложные и интересные мысли об основах жизни человеческого общества. Не надо ничего запоминать, но очень хочется, необходимо все понять, постигнуть. И, мы напряженно слушаем, боясь пропустить хоть слово. Раскрасневшиеся, с блестящими глазами, мы удивленно переглядывались уже на лекции, а после нее некоторые из нас поняли, что именно эта наука — его. Я одной из первых перешла на экономический факультет, не испугавшись даже дополнительной сдачи нескольких экзаменов. И потом стойко переносила ироничное приветствие декана истфака Мавродина: «Здравствуйте, ренегат». Археологов он с истфака все же не отпускал.

Университет в Саратове стал немногочисленным, и на 3-ем курсе экономического факультета училось пять девочек. А нам читали лекции и вели семинары семь профессоров, в том числе с мировым именем. Так, декан факультета Виктор Владимирович Рейхардт, глубокий знаток экономики и философии, удостоился перевода своей книги на японский язык. Был он добрейшим человеком и деканом деликатным, скромным, любящим студентов. Мы платили ему тем же, — к сожалению, как потом выяснилось, не все.

Декан стремился развить у нас самостоятельность творческого мышления и приглашал студентов на заседания кафедры, на научные диспуты, дискуссии. Всячески побуждал нас высказывать свои суждения, прислушивался к ним и в своем заключении разбирал и наши робкие высказывания, наряду с профессорскими. И нас так же называл по имени-отчеству.

Виктор Морицевич Штейн в 20-е годы был экономическим советником Сун ят-Сена, знал европейские языки и китайский, преподавал его аспирантам. Нам же он читал историю экономических учений, и читал так, что мы, заслушавшись, забывали записывать лекции. Его эрудиция была безбрежна: неслучайно одно время он был деканом географического факультета, впоследствии — восточного.

Такой скучный предмет как экономика промышленности вел восторженный профессор Яков Сэмойлович Розенфельдт. И умудрялся его подавать как чуть ли не веселый предмет. Деньги и кредит с присущим ему юмором преподавал нам шутник Михаил Юрьевич Бортник. Самым же строгим был статистик Некраш, тот самый, который целовал нас при известии о прорыве блокады.

Все эти блестящие ученые читали нам свои предметы глаза в глаза и нам ничего не оставалось, как постигать эти науки. Но мы отмечали у наших профессоров их интеллигентность, манеру общения, что также давало нам несказанно много.

Во время эвакуации студенты узнавали своих профессоров куда ближе, чем в довоенных аудиториях, и почти все они только выиграли от этого тесного общения. Озабоченные горестями военных лет (В.М. Штейн потерял на войне единственного сына), оторванные от своих кабинетов и библиотек, в условиях трудного быта, скученности (семьи Рейхардта и Розенфельдта жили в одной перегороженной занавеской комнате), университетские ученые достойно несли бремя войны. Те, кто помоложе (В.В.Рейхардт), шли в Народное ополчение, но были возвращены в университет. Помимо специальных знаний они давали своим ученикам уроки высокой человечности и мужества. Большинство из них были интересными, широко образованными людьми, богатыми личностями, не гнушавшимися при этом никакой работы. Так, вместе с нами они разгружали дрова с барж.

Уважение к студенту без всякого панибратства, доверие к нему — такой был господствующий стиль отношений.

Выпуск экономического факультета ЛГУ 1945 года. Сидят (слева направо): Анастасия Чеботарева, Людмила Эльяшова, Татьяна Пьянова. Стоят: Элюся Рыжикова, Берта Тетельбаум.

И как же мы любили своих Учителей! И не только своих. Многие профессора других факультетов выступали с публичными лекциями, воспоминаниями, просто общались со студентами. И мы знали и любили географа С.В. Калесника, астронома К.Ф. Огородникова, геолога С.С. Кузнецова, математика Г.М. Фихтенгольца, историков В.В. Мавродина и М.А. Гуковского, филолога Б.М. Эйхенбаума. Но несомненными всеобщими любимцами, на лекции которых набивались студенты разных факультетов, были экономист А.А.Вознесенский и филолог Г.А. Гуковский. Григорий Александрович прославился в Саратове публичными лекциями по русской литературе, которую он читал от Кантемира до Маяковского и приносил Лекторию не меньше чем три четверти всех доходов. На его лекции стремился весь город. Знаю по себе, что они запоминались на всю жизнь.

Но на беду всем нам университетский любимец казался подозрительным в соответствующих органах, которые стали подбираться к нему через его любимую студентку Иру Семенко. Ее настойчиво рекомендовали нашему Комитету комсомола исключить за отрыв от коллектива и высокомерие. Мы ослушались указаний сверху, ее не исключили. Тем не менее Г. А. запретили возвращение в Ленинград вместе с университетом… Он вернулся через год и еще 5 лет трудился на радость ЛГУ. Всего 5 лет. Ему не дали дописать работу о Гоголе, так и оборвана она на полуслове…

Почему тираны так не выносят талантливых людей? Вероятней всего потому, что они их антиподы, личности совсем другой, непонятной им породы — любящие людей, жизнь, свое дело. И конечно, свободу, без которой немыслимо творчество и не реализуется талант. Но самое возмутительное — они смеют иметь собственное мнение. Независимое. Уже через 3 с лишним года после Победы стали выдумываться «дела» против любимцев студентов, против самых выдающихся людей университета. Конкретными исполнителями этих черных дел всегда становились бездарности. Так, на нашем факультете ими был организован разнос книги Штейна, недавно получившую 1-ю университетскую премию. Их это не смущало. Изменились обстоятельства, а в книге ни разу не упоминался И.В. Сталин. Да и фамилия автора не та…

После борьбы с «безродными космополитами» город накрыло абсурдное черное «Ленинградское дело». Могли здравый ум вообразить, что эта гнусная выдумка уже через 4 года после победной войны смогла погубить главных организаторов блокадного сопротивления. В их числе и наших профессоров. Всех. На факультете не осталось ни одного профессора, совсем мало других преподавателей, и лекции на младших курсах читали старшекурсники.

А.А.Вознесенский готовится выступить по Всероссийскому радио. 20 апреля 1948 г.

Наши блестящие профессора оказались в тюрьмах. Там погибли Виктор Владимирович Рейхардт, Ликарион Витольдович Некраш, Григорий Александрович Гуковский. Александр Алексеевич Вознесенский был расстрелян…

Судьба семьи Вознесенских кажется фантастикой, судьбой сказочных богатырей. Люди исключительной одаренности и энергии, преданные своей стране и идее человеческого прогресса, они до 40-50 лет успели сделать удивительно много. Были ценимы и востребованы, и вдруг — черная пропасть клеветы и пыточных застенков.

Александр Алексеевич, Николай Алексеевич и Мария Алексеевна совершили трудно вообразимый великомученический подвиг — больше года они провели в запредельных для человека условиях и не подписали ни одной клеветнической бумаги ни на себя, ни друг на друга, ни на одну из организаций, сорвав этим новые «дела». Считается, что подобное терпение невозможно, но оно было. Подтверждают документы.

Вероятно, эти особенные люди обретали силы в акте самого своего сопротивления. И это — героизм из героизма. Были уничтожены последние теоретические работы братьев Вознесенских, в том числе и последние неопубликованные, все делалось для того, чтобы о них забыли. Не вышло.

Николая Алексеевича Вознесенского, во время войны бывшего председателем Госплана сослуживцы называли «глыбой ума». И до сих пор в ряде зарубежных и отечественных работ его вспоминают как гениального организатора эвакуации на восток промышленности и создании там военного производства, позволившего победить германский фашизм. Называют его «стратегом экономической победы».

А Александр Алексеевич Вознесенский сотни, нет тысячи раз стоял за кафедрой рядом со своими учениками, читавшими лекции в самых разных вузах страны. Знаю по себе – при раскрытии сложных теоретических проблем, при ответах на трудные вопросы студентов, да и просто нелегких обстоятельствах жизни, я думала:«А что бы сказал сейчас Александр Алексеевич? Как бы он поступил? Как бы он вел себя? Что бы он ответил на этот вопрос?» И мой профессор неизменно помогал мне. Знаю, он помогал многим. И докторам наук С.М. Фирсовой, до конца своих дней считавшейся его Главным Учителем своей жизни, и В.С. Торкановскому и другим. А многолетний ректор Театрального института Н. М. Волынкин прямо говорил, что учился быть ректором у А.А. Вознесенского.

Некоторым нашим профессорам посчастливилось вернуться из лагерей, и они работали, писали книги, статьи. Иные из них не потеряли оптимизма, творческого духа, не изменили своим прежним характерам. Так, на своей защите диссертации в 1967 году я с удивлением увидела уже очень старенького Якова Самойловича Розенфельда. И он с присущей ему восторженностью говорил о моей работе.

С другим профессором, Константином Марковичем Варшавским, также прошедшим лагеря, мы дружили до самой его кончины, почти до 90 лет. Он был редкостно строгим критиком моих работ, интереснейшим собеседником. Как-то во время прогулки по Неве в белые ночи он посоветовался со мной — не будет ли смешно, если он в свои 75 лет женится? «Ни в коем случае! — уверила я, глядя на его стройную осанку. И он был счастлив до конца жизни.

После тяжелейших испытаний и даже после своего ухода наши прекрасные профессора продолжали нас учить, как достойно жить. Учить далеко не только с кафедр. Примерами своей жизни. И даже смерти.