– Помилуйте, а их-то за что?

– Как ваших пособников, – пронизывая колючим взгля­дом отца Петра, тихо проговорил Коган.

Но именно эти тихо сказанные слова на отца Петра подействовали больше, чем крик Крутова. Он осознал до глубины души, что это – не пустые обещания, и сердце его содрогнулось.

– Я согласен, – сказал он упавшим голосом.

– А ваш юный помощник? – спросил Коган.

– Он послушный, как я благословлю, так и будет.

– Кравчук, – обратился Коган к одному из красноар­мейцев, – собирай народ, а этого, – ткнул он пальцем в сторону отца Петра, – увести до времени.

Ошарашенный и подавленный отец Петр, когда его при­вели в сарай, молча уселся на бревно и, обхватив голову руками, стал лихорадочно размышлять. В сознании сту­чали слова Христа: «Кто отречется от меня перед людь­ми, от того и Я отрекусь перед Отцом Моим Небесным».

«Но ведь апостол Петр тоже трижды отрекся от Гос­пода, а затем раскаялся. И я, как уедут эти супостаты, покаюсь перед Богом и народом. Господь милостивый – простит и меня. А то как же я матушку с детьми оставлю, а могут и ее... Нет, я не имею права распоряжаться их жизнями».

Степан сидел в стороне и молился. На душе его было светло и как-то торжественно. Дверь сарая открылась.

– Ну выходи, контра!

Отец Петр встал и на ватных ногах пошел, продолжая лихорадочно размышлять, ища выхода из создавшегося положения и не находя его. Он увидел на крыльце того самого комиссара, который угрожал ему расстрелом, сейчас он размахивал руками, что-то громко говорил толпе собравшихся крестьян. Подойдя поближе, отец Петр услышал:

– Сегодня вы протянули руку помощи голодающему пролетариату, а завтра пролетариат протянет руку тру­довому крестьянству. Этот союз между рабочими и кресть­янами не разрушить никаким проискам империализма, который опирается в своей борьбе со светлым будущим на невежество и религиозные предрассудки народных масс. Но советская власть намерена решительно покон­чить с религиозным дурманом, этим родом сивухи, отрав­ляющим сознание трудящихся и закрывающим им доро­гу к светлому царству коммунизма. Ваш священник Петр Трегубое как человек свободомыслящий больше не жела­ет жить в разладе со своим разумом и совестью, которые подсказывают ему, что Бога нет, а есть лишь эксплуата­торы-епископы во главе с главным контрреволюционером патриархом Тихоном. Об этом он сейчас вам сам скажет.

Мужики слушали оратора, понурив головы, и ровным счетом ничего не понимали. Услышав, что Бога нет, они встрепенулись и с недоумением воззрились на говорившего, а затем с интересом перевели взгляд на отца Петра: мол, что он скажет. Отец Петр, не поднимая глаз, проговорил:

– Простите меня, братья и сестры, Бога нет, и я больше не могу вас обманывать. Не могу, – вдруг навзрыд прого­ворил он, а затем прямо закричал: – Вы понимаете, не могу!

Ропот возмущения прокатился по толпе. Вперед отстра­няя отца Петра, вышел Коган.

– Вы понимаете, товарищи, как трудно это признание далось Петру Аркадьевичу, бывшему вашему священни­ку, он мне сам признался, что думал об этом уже давно, но не знает, как вы к этому отнесетесь.

– Так же, как и к Иуде! – крикнул кто-то из толпы. Но Коган сделал вид, что не услышал этих слов, и про­должил:

– Вот и молодой церковнослужитель Степан думает так же, и это закономерно, товарищи: им, молодым, жить при коммунизме, где нет места церковному ханжеству и рели­гиозному невежеству, – и он подтолкнул побледневшего Степана вперед. – Ну, молодой человек, скажите народу слово.

Отец Петр, как бы очнувшись, понял, что он не подгото­вил Степана и должен сейчас что-то сделать. Подойдя сбоку, он шепнул ему на ухо:

– Степка, отрекайся, расстреляют, ты молодой, потом на исповеди покаешься, я дам разрешительную.

К нему повернулись ясные, голубые глаза Степана, полные скорби и укора:

– Вы уже, Петр Аркадьевич, ничего не сможете мне дать, а вот Господь может мне дать венец нетленный – разве я могу отказаться от такого бесценного дара? – и, повер­нувшись к народу, твердо и спокойно произнес: – Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...

Договорить ему не дали – Коган, переходя на визг, за­кричал:

– Митинг закончен, расходитесь! – и, выхватив револь­вер, для убедительности пальнул два раза в воздух.

Зайдя в избу, Коган подошел к столу, налил полный стакан самогонки и залпом осушил его.

– Ого! – удивился Крутов. – Вы, Илья Соломоныч, так и пить научитесь по-нашему.

– Молчать! – взвизгнул тот.

– Но-но, – угрожающе произнес Крутов. – Мы не в царской армии, а вы не унтер-офицер. Хотите я шлепну этого сопляка, чтоб другим неповадно было?

– Не надо, – успокаиваясь, сел на лавку Коган. – Ни в коем случае теперь как раз нельзя из него мученика за веру делать. Надо сломить его упрямство, заставить, га­деныша, отречься. Это главная идеологическая задача на данный момент.

– Что тут голову ломать, Илья Соломоныч, – в прорубь этого кутенка пару раз обмакнуть, поостынет кровь моло­дая, горячая – и залопочет. Не то что от Бога, от всех святых откажется, – засмеялся Крутов.

– Хорошая мысль, товарищ Крутов, – похвалил Коган. – Так, говорите, сегодня у них праздник Крещения? А мы устроим наше, красное крещение. Возьми двух красноар­мейцев понадежней, забирайте щенка – и на речку.

– Брюханова с Зубовым возьму, брата родного в про­рубь опустят – глазом не моргнут.

По дороге домой отец Петр ощущал странную опусто­шенность, прямо как будто в душе его образовалась хо­лодная темная пропасть без дна. Войдя в избу, он с ви­дом побитой собаки прошел по горнице и сел у стола на свое место в красном углу.

Матушка подошла и молча поставила перед ним хлеб и миску со щами. Он как-то жалостливо, словно ища поддержки, глянул на нее, но супруга сразу отверну­лась и, подойдя к печи, стала греметь чугунками. Дети тоже не поднимали на него глаз. Младшие забрались на полати, старшие сидели на лавке, уткнувшись в книгу. Четырехлетний Ванятка ринулся было к отцу, но три­надцатилетняя Анютка перехватила брата за руку и, ис­пуганно глянув на отца, увела его в горницу. Отцу Петру до отчаяния стало тоскливо и неуютно в доме. Захоте­лось разорвать это молчание, пусть через скандал. Он

вдруг осознал, что затаенно ждал от матушки упреков и укоров в свой адрес, тогда бы он смог оправдаться и все бы разъяснилось, его бы поняли, пожалели и простили, если не сейчас, то немного погодя. Но матушка молчала, а сам отец Петр не находил сил, чтобы заговорить пер­вым, он словно онемел в своем отчаянии и горе. Наконец молчание стало невыносимо громким, оно стучало, как огромный молот, по сознанию и сердцу. Отец Петр пере­силил себя, вышел из-за стола и, бухнувшись на колени, произнес:

– Простите меня Христа ради...

Матушка обернулась к нему, ее взгляд, затуманенный слезами, выражал не гнев, не упрек, а лишь немой воп­рос: «Как нам жить дальше?»

Увидев эти глаза, отец Петр почувствовал, что не мо­жет находиться в бездействии, надо куда-то бежать, что-то делать. И, еще не зная, куда бежать и что делать, он решительно встал, накинул полушубок и торопливо вы­шел из дома. Ноги понесли его прямо через огороды к реке, туда, где сегодня до ранней зорьки он совершал Великое освящение воды. Дойдя до камышовых зарослей, он не стал их обходить, а пошел напрямую, ломая сухие стебли и утопая в глубоком снегу. Но, не дойдя до речки, вдруг сел прямо на снег и затосковал, причитая:

– Господи, почто Ты меня оставил? Ты ведь вся веси, Ты веси, яко люблю Тя! – славянский язык Евангелия ему представлялся единственно возможным для выраже­ния своих поверженных чувств.

Крупные слезы потекли из его глаз, исчезая в густой темной с проседью бороде. Пока он так сидел, сумерки окончательно опустились на землю. Отец Петр стал про­бираться к реке. Выходя из камыша, он услышал голоса, остановился, присматриваясь и прислушиваясь. Яркий месяц и крупные январские звезды освещали мягким голу­бым светом серебристую гладь замерзшей реки. Крест, вырубленный во льду, уже успел затянуться тонкой кор­кой, припорошенной снегом, только в его основании зияла темная прорубь около метра в диаметре. У проруби копо­шились люди. Приглядевшись, отец Петр увидел двух красноармейцев в длинных шинелях, державших голого человека со связанными руками, а рядом на принесенной коряге сидел еще один военный в полушубке и попыхивал папироской. Человек в полушубке махнул рукой, и двое красноармейцев стали за веревки опускать голого чело­века в прорубь. Тут сознание отца Петра пробило, он по­нял, что этот голый человек – Степка.

Брюханов с Зубовым, подержав Степана в воде, снова вытащили его и поставили перед Крутовым, полушубок на котором был расстегнут, шапка сидела набекрень, и по всему было видно, что он изрядно пьян.

– Ну, – громко икнув, сказал Крутов, – будем осозна­вать сейчас, или вам не хватает аргументов? Так вот они, – и он указал пальцем на прорубь.

Степан хотел сказать, что он не откажется от своей веры, но не мог открыть рот – все сковывал холод, его начало мелко трясти. Но он собрал все усилия воли и отрица­тельно покачал головой.

– Товарищ командир, что с ним возиться? Под лед его, на корм рыбам – и всех делов, – сказал Брюханов, гряз­но выругавшись.

– Нельзя под лед, – нахмурился Крутов. – Комиссар ждет от него отреченья от Бога, хотя хрен мы от него чего добьемся. Помню, в одном монастыре игумену глаза шты­ком выкололи, а он знай себе молитву читает да говорит: «Благодарю Тебя, Господи, что, лишив меня зрения зем­ного, открыл мне очи духовные видеть Твою Небесную славу». Фанатики хреновы, у них своя логика, нам, про­стым людям, не понятная!

– Сам-то Соломоныч в тепло пошел, а нам тут мерзнуть, – заскулил Зубов и, повернувшись к Степану, заорал: – Ты че, гад ползучий, контра, издеваешься над нами!? – и с размаху ударил Степана в лицо.

Из носа хлынула горячая кровь, губы у Степана согре­лись, и он тихо проговорил:

– Господи, прости им, не ведают, что творят... Не расслышав, что именно говорит Степан, но уловив слово «прости», Крутов захохотал:

– Видишь, прощения у тебя просит за то, что над то­бой издевается, так что ты уж, Зубов, прости его, пожа­луйста.

Холодная пропасть в душе отца Петра при виде Степа­на стала заполняться горячей жалостью к страдальцу.

Хотелось бежать к нему, как-то помочь. Но что он мо­жет против трех вооруженных людей? Безысходная отча­янность заполнила сердце отца Петра, и он, обхватив го­лову руками, тихо заскулил, словно пес бездомный, а потом нечеловеческий крик, скорее похожий на вой, вырвался у него из груди, унося к небу великую скорбь за Степана, за матушку и детей, за себя и за всех гонимых страдаль­цев земли русской. Этот вой был настолько ужасен, что вряд ли какой зверь мог бы выразить в бессловесном зву­ке столько печали и отчаяния.

Мучители вздрогнули и в замешательстве повернулись к берегу. Крутов выхватил маузер, Брюханов передернул затвор винтовки. Вслед за воем раздался вопль:

– Ироды проклятые, отпустите его, отпустите безвин­ную душу!

Тут красноармейцы разглядели возле камышей отца Петра.

– Фу, как напугал, – облегченно вздохнул Зубов, но тут же зло крикнул: – Ну погоди, поповская рожа! – и устремился к отцу Петру.

Брюханов с винтовкой в руках в обход отрезал отцу Петру путь к отступлению. Отец Петр побежал на лед, поскользнувшись, упал, тут же вскочил и кинулся снача­ла вправо, но чуть не наткнулся на Зубова, развернулся влево – а там Брюханов. Тогда отец Петр заметался, как затравленный зверь, – это рассмешило преследователей. Зубов весело закричал:

– Ату его!

И, покатываясь со смеху, они остановились. Зубов, вых­ватив нож и поигрывая им, стал медленно надвигаться на отца Петра. Тот стоял в оцепенении.

– Сейчас мы тебя, товарищ попик, покромсаем на мел­кие кусочки и пошлем их твоей попадье на поминки.

Отцу Петру вдруг пришла отчаянная мысль. Он резко развернулся и что есть силы рванул к проруби в верхней части креста, о которой преследователи ничего не подозре­вали.

Не ожидая такой прыти от батюшки, Зубов с Брюхано-вым переглянулись недоуменно и бросились следом. Тон­кий лед с хрустом проломился под отцом Петром, и уже в следующее мгновение Зубов оказался рядом с ним в тем­ной холодной воде. Брюханов сумел погасить скорость дви­жения, воткнув штык в лед, но, упавши, прокатился до самого края проруби. Зубов, вынырнув из воды с выпу­ченными от страха глазами,- схватился за кромку льда и заверещал что было сил:

– Тону, тону, спасите! Брюханов, руку, дай руку Бога ради!

Брюханов протянул руку. Зубов судорожно схватился за нее сначала одной рукой, а потом и другой. Брюханов,

поднатужившись, стал уже было вытягивать Зубова, но подплывший сзади отец Петр ухватился за него. Такой груз Брюханов удержать не мог, но и освободиться от намертво вцепившегося в его руку Зубова тоже не мог и, отчаянно ругаясь, стал сползать в прорубь, в следующую минуту оказавшись в ледяной воде. Неизвестно, чем бы это все закончилось, но в этот момент подбежал Кругов. Он подобрал валявшуюся винтовку и ударил прикладом в лицо отцу Петру. Отец Петр, отцепившись от Зубова, ушел под воду.

Кругов быстро вытянул красноармейцев на лед. Из-под воды снова показался отец Петр.

– Господи, Ты веси, Ты вся веси, яко люблю Тя! – с придыханием выкрикнул он.

– Вот ведь какая гадина живучая, – озлился Зубов. – Дайте я его сам, – и, взяв винтовку, ударил отца Пет­ра, целясь прикладом в голову, но попал вскользь, по плечу.

Отец Петр подплыл к противоположному краю прору­би, ухватившись за лед, поднапрягся, пытаясь вскараб­каться, непрестанно повторяя:

– Ты веси, яко люблю Тя!

– Ну ты, Зубов, ничего не можешь толком сделать, – осклабился Крутов и, достав маузер, выстрелил в спину уже почти выбравшегося отца Петра.

Тот, вздрогнув, стал сползать в воду, поворачиваясь лицом к Крутову. Глаза его выражали какое-то детское удивление. Он вдруг широко улыбнулся, проговорив:

– Но яко разбойника помяни мя...

Дальше он уже сказать ничего не мог, так с широко открытыми глазами и стал медленно погружаться в воду. Крутов лихорадочно стал стрелять вслед уходящему под воду отцу Петру, вгоняя в прорубь пулю за пулей, выстрелил всю обойму. Вода в проруби стала еще темнее от крови.

– И впрямь красное крещение, – пробормотал Крутов, сплюнув на снег и засунув маузер в кобуру, скомандо­вал: – Пошли в избу, выпьем за упокой души.

– А с этим как? – кивнул в сторону Степана Зубов.

– Пусть с ним комиссар разбирается, – махнул рукой Крутов.

Степан лежал в горнице дома отца Петра, и матушка меняла ему холодные компрессы на лбу: он весь горел от жара. Вдруг Степан открыл глаза и зашептал что-то. Ма­тушка наклонилась к нему, чтобы расслышать.

– Что же, матушка, вы их в дом не приглашаете?

– Кого, Степа? – стала озираться матушка.

– Так вот они стоят у двери: мои папа, мама, отец Таврион.

– Бедный мальчик, он бредит, – всхлипнула матушка.

– Я не брежу, матушка, я просто их вижу, папа в бе­лом нарядном мундире с Георгиевскими крестами, мама в белом платье и отец Таврион, тоже почему-то в белом, ведь монахи в черном только бывают. Вот и отец Петр с ними. Значит, Господь его простил! Они зовут меня, ма­тушка, с собой. Почему вы их не видите, матушка? Помо­гите мне подняться, я пойду с ними, – и Степан, облег­ченно вздохнув и улыбнувшись промолвил: – Я пошел, матушка, до свидания...

– До свидания, Степа, – сказала, смахнув слезу ма­тушка, и осторожно прикрыла веки больших голубых дет­ских глаз, застывших в ожидании Второго и славного при­шествия Господа нашего Иисуса Христа.