Проведя несколько дней в тюрьме вместе с остальными заклю­ченными, благочестивый тот мальчик был освобожден, как и все арестованные, после того как беззаконный царь-отступник погиб на войне. Когда, наконец, он оказался дома, стали расспрашивать его друзья, родственники и сверстники вместе с родителями, целуя его раны и говоря ему: "Что чувствовал ты, господин Феодор, когда висел на столбе и святую плоть твою разрывали когтями?" Он же отказался говорить. Все же, долго упрашиваемый, он нехотя рас­сказал им следующее: "Когда меня подвесили к столбу и начали пытать, сперва я с трудом терпел и, утешая себя, говорил: "Несчаст­ный Феодор, мужественно переноси и терпи эти страдания; иначе ты попадешь в самую середину вечного огня". И как только я это сказал, вдруг вижу: вот четыре евнуха с лицами, прекрасными, как роза. И один из них будто бы держит какую-то чашу, белую и блес­тящую, поражающую взгляд человека своим видом и приводящую в экстаз, а у другого в руках позолоченный сосуд, полный божествен­ного мира, словно источающего розовый аромат, остальные же двое держат на вытянутых руках белые, словно снег, покрывала, сло­женные вчетверо. Оказавшись позади меня, один из них говорит тому, кто держал сверкающую чашу: "Неси ее ко мне". А тот, под­неся чашу, говорит держащему позолоченный сосуд: "Вылей сюда". Он опрокинул сосуд, и излилось из него миро, проникнув в глаза мои наподобие молнии и через внутренности мои рассеявшись по всем членам, так что благоухание того мира победило и преодолело ужасные страдания, которые выпали мне из-за пыток. Наконец, один из них принес то самое полотно и, смочив в чаше, наложил на лицо мое и держал долгое время, так что от приятнейшего того удо­вольствия я, как уже говорил, забыл свои страдания. Когда наложивший полотно поднял его с моего лица, подошел другой, в свою очередь готовый наложить полотно, и они продолжали делать это до тех пор, пока терзавшие меня не остановились и не сняли меня со столба. И как только это произошло, они в то же мгновение отошли от меня. Я же, лишившись сладчайшего того удовольствия, сильно опечалился и даже хотел еще подвергнуться пытке. Ведь Бог уверя­ет нас, что это такая вещь, которой ум человеческий ничто не мо­жет уподобить. Ибо только начало и зрелище страданий несет ис­пытание, в то время как вся сила производимых пыток не чувству­ется, благодаря милости Божьей".

Так, стало быть, мой Епифаний, все тогда и закончилось. Я же поведал тебе об этом, дабы узнал ты, как святые ангелы кадят страж­дущим во имя Господа". Послушав об этом чуде, Епифаний внут­ренне задрожал и сказал, рассуждая в сердце своем о праведнике: "Сколь божественны слова человека, которого считают безумцем! А воистину безумные с отвращением смотрят на него, как на пар­шивого пса посреди города. Увы, в этом городе не найдется другого такого светоча, как этот святой".

Случилось так, что, пока Епифаний размышлял об этом, насту­пило время божественной литургии. Он встал и отправился в цер­ковь, потому что имел обыкновение всегда с большим рвением при­нимать участие в литургиях святой Церкви и пользоваться священ­ными книгами для потребностей своей души. А когда он вернулся, стол был накрыт, и они оба отведали даров Господа. Присутствовал при этом и я, недостойный, находясь между святыми Всевышнего, как пес, и наслаждаясь духовными беседами Андрея. Ведь он бла­годаря Святому Духу понимал языки других народов, какой кто хотел, так же как и трудные места Писания, какое бы ни было не­понятным, ибо в этом его образование достигло вершины. Был он также столь чист и красноречив и обладал такой небывалой проница­тельностью, что благодаря поразительному созерцанию Духа Святого, он знал умопостижимое и чувственное так же хорошо, как двадцать четыре буквы алфавита. Однако он общался только со мной и с Епифанием, когда ко мне являлся или к нему заходил, и никому друго­му даже ни единого слова по поводу Писания не произнес. Когда мы однажды сидели за трапезой, Епифаний сказал святому: "Отец мой, что означает "хлеб"?" Праведник ответил: ""Наилучшее", ибо Муд­рец, который должен был назвать его "наилучшим", изъяв йоту и сигму, нарек "хлебом"".

А Епифаний, улыбнувшись на это, снова с великим страхом по­вел речь о непостижимой божественности, и оба стали говорить, что "божественность есть дух, то есть некий дух, более скрытый, непо­нятный и невидимый, чем все его творения, весьма сладостный и несущий нескончаемую радость, тончайший, беспредельный и по­разительный, скорее умопостигаемый, чем созерцаемый, посколь­ку сущность его - каков он есть - не поддается описанию, и он не может быть исследован, потому что не вмещается в человеческий ум. Вот почему, когда божественность отворяет очи и становится видимой тому, кому пожелает, в его сердце изливается мед мол­нии - весьма сладостный - и, не останавливаясь, мощно захваты­вает его, мягчайший, благостный, невыразимый и вообще ни с чем не сравнимый. А находящееся над небесной твердью (то есть воз­дух), простирается на такую высоту, какую никто не может по­стичь. Ибо насколько поднимешься в рассуждении, настолько ниже окажешься, потому что эта вещь бесконечна. Положим даже, ты отыщешь вершину, но что тогда, по твоим предположениям, находится, в свою очередь, выше? Конечно же, грозное пространство, а затем огромное, неоглядное и бескрайнее море. Но оставь это и взгляни вот на что: ниже земли находится вода, под водой - пропасть, ниже пропасти - Аид, ниже Аида - бездна, ниже бездны - Эреб и воздух, темный и непроглядный, и опять: ниже бездны - бездна и ниже хаоса - хаос, и так далее. Я ведь часто спускался туда в видении, чтобы разглядеть предел земной кручи, и не находил. Затем я мысленно бросался и проходил с быстротой молнии сквозь мрачную бездну бездн, и, погрузившись в хаос и огромное, неоглядное море бездны и не столкнувшись ни со стеной облаков, ни с каким бы то ни было содержимым, я с трудом извлекал себя оттуда при помощи разумного и созерцательного духовного ока; И после своего восхождения оттуда я в непреодолимом видения отправился на восток; благодаря же силе Господа Саваофа я стал видеть все весьма отчетливо и вдруг узрел в одно и то нее время край земли и край неба. И снова прошел я ширь востока и нашел реку, на которой лежало небо, запирая изнутри поверхность земли. И я вдруг увидел оттуда множество вод земных и небесных, текущих на вос­ток, светящихся, белых и неописуемых. И снова я подался наверх и едва смог выйти из-под массы вод".

А после этого святой снова говорит ему: "Посмотри, сладчайшее мое дитя, какова будет у меня последняя речь к тебе, потому что более ты не взглянешь и не увидишь меня, ни живого, ни мертвого, ни даже мысленно. Я же расскажу тебе начистоту все, что в конце концов случится с тобой, чтобы ты всегда помнил обо мне и непрестанно хранил слова мои. Ведь после кончины отца твоего тебе пред­стоит принять монашескую схиму и стать знаменитым, по милости и благодати Единородного Сына Божьего. И распространится мол­ва о тебе, хотя и изменится имя твое в схиме. И когда овдовеет эта святая церковь, Господь побудит тебя стать светочем и проводни­ком, и опытнейшим пастырем заблудших душ. Тебе также предсто­ит проповедовать имя Христово, и жребий твой будет среди святых. Но ты, дитя, имей в душе своей страх Божий и люби Его всем серд­цем своим, и молись Ему непрестанно с обильными слезами. Вспо­минай и меня всегда в священных твоих приношениях, когда, со­вершая литургию, ты будешь стоять пред Господом в великом бла­гоговении и смирении. Послушай, Господь Бог будет тебе защитой, предоставив тебе более того, что ты заслужишь сам, а благословен­ная и прославленная Богородица станет наставницей и помощни­цей тебе. Посему подойди сюда, дитя, и давай вместе преклоним колени пред Господом и в последний раз помолимся".

И, став на колени, они стали молиться: "Отец, Сын и Дух Святой, животворящая и нераздельная Троица! Мы, бедные, блуждающие, нищие и нагие, не имеющие, где голову преклонить, молим Тебя! Во имя Твое мы склоняем колени наших душ и тел, сердца и духа, мы просим, призываем и умоляем тебя: Бог, Бог с грозным именем Саваоф, благой и святой Владыка, Создатель, Творец, Вседержитель, приклони ухо Твое и благосклонно прими просьбу, мольбу и про­шение нас, смиренных! Удостой нас очищения силой Твоей и име­нем Твоим, сострадательный и милосердный, великодушный и мно­гомилостивый Господь! Приди, Отец, Сын и Святой Дух! Приди, грозная молния божественности! Приди, грозная сила! Приди, во имя Отца и Сына, и Святого Духа, и благослови нас, и освяти! Смешай и наполни нас Святым Духом, сочувствуя прегрешениям нашим, ко­торые мы совершили в слове, деянии, желании или мысли. Умоля­ем Тебя: прости, оставь, отпусти их нам, добрый, мягкосердечный, снисходительный, сострадательный, многомилостивый! Не усты­ди нас и не отвергни от лица Твоего, о склоняющийся с радостью и очарованием сладчайшей любви к просьбам тех, кто любит Тебя. Прошу Тебя, Владыка, будь милостив к сыну моему, склонившему колени позади меня, ничтожного! Освети его очи вспышкой Твоей божественности, очисти его духовные чувствования Святым Духом Твоим, укрась размышления души его несказанным ароматом веч­но живой Твоей благодати, вдохни в него дух мудрости, дух силы, дух стойкости, дух любви, мира и кротости, дух обильных слез, дабы он, направляемый и ведомый ко благу священной Твоей десницею, сотворил все наилучшее для Тебя, обретя спасение в силе Твоей!"

Помолившись так, святой встал, поцеловал глаза Епифания, его лицо, и грудь, и руки, и, повелев ему спокойно пребывать в своей комнате, удалился, оставив его горько плачущим. Он отправился в места для прогулок, в нижние портики, и в течение всей ночи мо­лился за тех, кто пребывает в опасностях, в страданиях, в нужде и плену, и за весь мир. Затем он лег на землю и, узрев всех святых, пришедших к нему, словно друзья, с улыбкой на лице испустил дух. И вдруг аромат мира и фимиама распространился в том месте, где святой испустил дух. И тогда одна бедная женщина, жившая непода­леку в хижине, ощутив сладость благовоний и мира, благоухающих, несравненных и уму непостижимых, поспешно встала, попросила огня, и пришла в то место, откуда доносился аромат. Там она обна­ружила блаженного, окончившего свою жизнь, и божественное благоухание, источаемое еще сильнее прежнего, и поток мира, чудесно изливающийся от останков его, словно река. И побежала она, и с клят­вами стала рассказывать другим об этом чуде, призывая Бога в свиде­тели. И хотя многие побежали туда, но, приблизившись, никого уже не нашли, разве только удивились сильно аромату мира и фимиама. Останков же праведника нигде не смогли обнаружить, потому что Господь перенес их по своему решению в те места, которые знает один лишь Он, ведающий даже о тайных подвигах святого.

Скончался же блаженный Андрей, тайное солнце и столп огнен­ный высотою с небо, бедный странник и безумец ради Господа, отвергаемый всеми, в месяце мае, двадцать восьмого дня, проведя шестьдесят шесть лет в тайной борьбе - но Богу его служение было известно.

Я же, Никифор, милостью Вседержителя Бога находящийся в числе священников той великой церкви в Царице городов, которая названа Мудростью Божьей, описал эту удивительную и достойную хвалы жизнь отца Андрея, почитаемого среди святых; одно я уви­дел собственными глазами, а другое узнал от славного Епифания, ставшего здесь архиепископом, и прибавил к сочинению, благода­ря милости и человеколюбию Господа нашего Иисуса Христа, у ко­торого слава и власть во веки веков. Аминь.