Вы же любите театральные премьеры? Так вот, вчера в театре «Современник» была премьера спектакля «Скрытая перспектива» с Чулпан Хаматовой в роли военного фотографа. Только я не буду писать о своих театральных впечатлениях, можно? Я и на премьере-то не был. Я был за несколько дней до премьеры на прогоне, потому что Чулпан попросила взглянуть профессиональным журналистским взглядом, допускает ли она ошибки какие-нибудь, нелепицы…

Вообще-то, их всерьез консультировал прекрасный военный фотограф Юрий Козырев, как раз получивший World press photo. Вообще-то, я никогда не был военным репортером, строго говоря, а только пару раз заносило на войну по касательной. Плюс теракты, бедствия, революции — это было. Несколько несуразиц я в этом спектакле заметил и сообщил Чулпан, не знаю, исправили ли. Ну, например, что в самодельной мине, на которой подрывается героиня, вряд ли будет шрапнель, скорее болты или обрезки арматуры. Или что слова «смерть» и «умру» репортеры про себя не говорят из суеверных соображений — пользуются эвфемизмами. Чулпан слушала, а потом спросила все-таки актерское: «Ну, тебе хоть интересно?» И — да! — мне было интересно. Это нервная любовная история, но интересно мне было не про нервную любовь, а тогда, когда герои принимались спорить о том, должен ли репортер вмешиваться в события или только снимать их. Вот человек кровью истекает — ему жгут накладывать или фотографировать его? Вот дети раненые — фотографировать их или грузить в свою машину и везти в госпиталь? А в районах эпидемий детям ли больным отдать свои лекарства или себе колоть, чтобы живым и здоровым вернуться оттуда и написать, как они там помирают?

На самом деле, любой профессиональный репортер знает ответы. Жгутов никому не накладывать. В машину никого не сажать. Вакцину колоть себе. И фотографировать все время, и записывать в блокнот. Так профессионально. Без этого нет журналистики, нет репортерства.

Но правда и то, что лучшие профессиональные репортеры не могут выдержать своего профессионального репортерства. И это плохо заканчивается. Вот Анна Политковская: когда случилось, что Анна перестала просто писать о жертвах чеченской войны, но взялась помогать им, чтобы рано или поздно присоединиться к их списку? Вот Леша Шведов: в его некрологе «Новая газета» пишет «никогда не изменял профессии», а изменял постоянно — и после «Норд-Оста», и после Беслана, вместо того чтобы просто снимать пострадавших, объединял их в общественные организации, сплачивал, составлял списки, искал помощь… Про себя я хорошо помню, когда впервые изменил профессии. В Генуе. Во время саммита Большой восьмерки. Тогда полиция с применением слезоточивого газа, дубинок и водометов разгоняла стотысячную демонстрацию антиглобалистов. А я сидел над бегущей толпой на камне, на скале, возвышавшейся над набережной, закрыл нос мокрым платком и писал в блокнот. Слезы, сопли и пот градом текли, конечно, но ничего было, терпимо. А потом я увидел, как совсем рядом со скалой, на которой я сидел, споткнулась и упала в бегущей толпе девчонка лет шестнадцати. Девчонка была белокожая совсем, с рыжими дредами на голове и одета была в некоторое подобие индийского сари. Она упала и не могла встать. Толпа бежала прямо по ней. И я знал, что должен был сидеть на своей скале и записывать в блокнот подробности. Но я спустился со скалы, растолкал бегущих и затащил девчонку на скалу. Она была без сознания, но дышала, и сердце билось. И я держал ее на руках, а блокнот потерял. И когда полицейская цепь прошла мимо нас, я отнес эту девчонку к машинам скорой помощи. А сам вернулся искать блокнот. И не нашел.

С этого дня, в сущности, я больше не репортер. Один раз позволив себе соучастие, я стал позволять и впредь. Начальство не сразу догадалось. Но я сочувствовал и соучаствовал в украинской «оранжевой революции», в лондонских антивоенных маршах, в московских маршах несогласных…

Слава Богу, я вовремя успел написать заявление об уходе и прекратить репортерскую деятельность официально. Теперь я там, в кадре. Я не освещаю событий, они со мной происходят — веселые, грустные, печальные, трагические… Печальных больше. Иногда кто-то из репортеров наводит на меня камеру и щелкает затвором. И уезжает. И я понимаю, почему. Я даже понимаю, почему репортеры не отдают свои лекарства детям, с которыми я вожусь. Репортерам нужно сдать репортаж. И мне, кстати, тоже нужно, чтобы они его сдали.