«Диаконское искусство»
О том, что у меня бас и хорошие перспективы при правильной постановке голоса, мне ещё в школе говорил один мой приятель. Когда по его просьбе я что-то прохрипел в телефонную трубку, он в восхищении заорал мне в ответ: - Да тебе в консерватории учиться надо, Шура, поверь мне, в этом деле я не ошибаюсь! Но у меня тогда было невысокое мнение о музыкальных способностях моего одноклассника, и я ему не поверил, и напрасно. Сегодня друг моего детства один из известных белорусских музыкальных продюсеров, имеет свою студию звукозаписи и несколько коллективов, с которыми разъезжает по миру, и, даже исполняет под гитару песни собственного сочинения. Поверил бы другу, сейчас бы, глядишь, в Большом солировал.
Когда стал ходить в храм на службы, то тихонько подпевал, стоя за клиросом. Думаешь, что никто тебя не слышит. А нет, как раз-то в храме любое параллельное хору пение очень даже слышно, меня вычислили, но вместо того, чтобы наказать, пригласили на клирос.
Вот тут-то я и пожалел, что не слушался маму, которая всеми силами пыталась меня, тогда ещё лопоухого второклассника, заставить играть на пианино. Я принципиально и категорически отверг все её попытки: – Танкистам не нужно играть на пианино! – Ладно, - устав от наших баталий, в конце концов, сказал папа, танкист ещё с боевым стажем, - не хочет, не мучай ребёнка. Откуда мне тогда было знать, что как раз-то танкист из меня и не получится, а получится священник, для которого знание нотной грамоты есть первейшая необходимость?
На клиросе я и стал понемногу учиться всей этой певческой премудрости. Бабушки пели не по нотам, а на слух. Под их руководством я постигал церковные гласы. И до сих пор не понимаю, что меня, тогда ещё молодого парня, задержало в этом старушечьем коллективе?
Помню своего первого псаломщика, она же и регент в одном лице, бабушку Анну. Человек пришёл на клирос ещё в 44 – ом, как вернули верующим храм, так и пришла. За долгие годы беззаветного служения от её голоса ко времени моего прихода уже ничего не осталось. Баба Аня выдавала такие звуки, что мой ребёнок периодически пугаясь, только жалобно спрашивал: - Мама, зачем так страшно поют?
Со временем мне доверили читать Апостол. Моя первая в этом деле наставница - послушница Мария, человек суровый и неразговорчивый. Во время службы она преображалась, её многочисленные морщинки исчезали, а глаза сияли. И вообще, лица моих товарок, людей простых и неучёных, бывших прядильщиц, уборщиц, крестьянок во время пения молитв становились такими возвышенно прекрасными, что я понимал: ничего подобного за стенами храма мне не найти.
Мария учила как нужно читать Апостол, где должно играть голосом на повышение, где снижаться и прочитывать фразы на полурезких выдохах. До сих пор я встречаю такую практику возглашений у старых диаконов. – Ты должен читать так, чтобы люди, слушающие тебя, проговаривали вслед за тобой слова, что ты произносишь, и не только понимали смысл прочитанного, но и плакали бы от умиления.
После её смерти в память о ней мне досталась бумажная иконка преподобной Марии Египетской, в грубом окладе, сделанном ею самой в те далёкие годы в страшных сибирских лагерях, при помощи одного только топора. Она вообще владела им мастерски, это я понял, когда помогал ей собирать иконостас для возрождаемого ею в одиночку женского монастыря.
Пробовали меня впоследствии задействовать и на правом клиросе, но отсутствие необходимых музыкальных навыков, не позволило мне влиться в стройные партесные ряды.
Потом к нам на клирос пришла смена – юная поросль, выпускницы регентских епархиальных курсов. Хорошие девчонки, можно даже сказать, самоотверженные. Наш второй священник, отец Нифонт получил благословение служить на праздники в одном из отдалённых сельских храмов. Батюшка уталкивал нас в свой жигулёнок и мы после службы у себя в храме мчались в ту маленькую церквушку. Помнится, как-то на Троицу в его машинку набилось, кроме водителя, ещё восемь человек. Кто бы только знал, как благодатно было ездить с отцом игуменом. Иисусова так и лилась, так и лилась. Будучи по природе неисправимым холериком, батюшка всякий раз садясь за руль, мчался, словно в последний раз, выжимая из машины всё, на что она была способна.
Я продолжал петь басом, но вторую партию, поскольку подобрать басовую у меня не хватало умения. Сейчас понимаю, как со мной было трудно, но девочки певчие терпели, как и прежде мои бабушки. А я был уверен, что чем ниже мне удастся прорычать, и чем более мой рык будет походить на буддийское горловое пение, тем лучше. Как я был восхищён, когда при возглашении протодиаконом многолетия в гродненском кафедральном соборе, это ещё при владыке Валентине, в храме задрожали стёкла. Как мне мечталось достичь таких высот.
Может и пропел бы я счастливо всю свою жизнь на клиросе родного храма, если бы не случай в лице моего знакомого, по имени Николай. Коля, как говорится, прошёл суровую школу жизни, и к своим двадцати пяти уже дважды побывал в местах заключения, но Бог милостив, и мой знакомец пришёл в церковь. Мало того, что пришёл, он ещё и трудиться начал. У него в голове постоянно появлялись какие-то благочестивые прожекты, то он задумал строить часовенку тогда ещё не прославленной матушке Матроне, то решил издавать православную газету. Но все его инициативы, это я уже потом анализировал, были неизменно связаны с кампаниями по сбору пожертвований на благие дела. Сперва ему со всех сторон нашего отечества шли денежные переводы на часовню, но часовня так и не появилась. Потом тоже самое произошло и с газетой, хотя, правда, три номера ему всё-таки выпустить удалось.
Шальные деньги, собранные на святое дело, но ушедшие не по назначению, словно древоточец, подточили и разрушили моего товарища. Хотя, уверен, желания у него были искренними, но не совладал с собой человек. Коля стал пить и быстро втянулся в эту пагубу.
Тогда же для повышения авторитета своей газеты он решил получить благословение правящего архиерея. И предложил мне, как помогающему в её выпуске, съездить вместе с ним в митрополию. Я согласился и мы поехали. По дороге Коля хвастал, что знаком со всем руководством епархиального управления, и получить благословение для него пара пустяков.
Когда мы приехали и шли по областному центру, Николай мне всё о чём-то оживлённо рассказывал. Неожиданно он остановился возле ларька и, извинившись, купил бутылку пива, которую здесь же и выпил, не отрываясь, из горлышка. – Ты что делаешь, – спрашиваю, как же мы теперь в епархию пойдём? Он улыбнулся: – Ничего страшного, - прорвёмся, - и снисходительно похлопал меня по плечу.
Мы ещё прошли метров двести, мой спутник незаметно отстав от меня, снова покупает бутылку пива, и не смотря на все мои протесты, и уже без всяких извинений, вливает в себя её содержимое. Потом он, чему-то улыбался, не обращая на меня внимания, скалясь словно пёс, а потом и вовсе куда-то пропал. Короче говоря, я остался в одиночестве стоять у ворот епархиального управления. Что было делать? Идти просить благословения для газеты, которую не издавал, или возвращаться домой не солоно хлебавши? – Ладно, - думаю, - зайду, ведь для чего-то я сюда ехал. Зашёл в управление и попросил проводить меня к отцу секретарю, про дружбу с которым, мне всю дорогу хвастал несчастный Николай.
Батюшка оказался на месте, и он действительно вспомнил моего шального друга. Мы с ним поговорили о Коле, а потом он меня спросил: - Чтобы издавать православную газету, нужно много чего знать, и тем более, в области самого Православия. Приятель твой бывший уголовник, а ты – то, что из себя представляешь? Когда он узнал, что я учусь уже на последнем курсе Свято-Тихоновского богословского института, и несколько лет провёл на клиросе, его скептическое отношение ко мне мгновенно изменилось. Он велел мне подождать в кабинете, а сам куда-то вышёл. Потом вернулся, и, не говоря ни слова, взяв меня за руку, повёл, как потом оказалось, к самому владыке. Епарх принял меня радушно. Поговорив со мной, и особенно не интересуясь моими собственными планами на будущее, представил сидящим в кабинете: - Отцы, готовый диакон, и с образованием, и с опытом клиросного послушания, просто замечательно. Так что, готовься, дорогой, к хиротонии.
Вот такой снег на голову. Ехал за одним, а приехал за совершенно другим. Но легко сказать, готовься. Ведь теперь мне нужно было в кратчайший срок освоить премудрость диаконского искусства. Перед моими глазами стоял гродненский протодиакон и стёкла храма, дрожащие от силы его могучего голоса. Других примеров диаконской практики на моей памяти, почитай что, и не было.
Пошёл к отцу Нифонту: - Батюшка, мне велено готовиться к хиротонии, и есть необходимость в кратчайшие сроки научиться диаконскому искусству, а учителя нет. Может, вы меня послушаете и что-нибудь посоветуете? Отец игумен оживился и решил меня здесь же и немедленно испытать. - Так-так, - забегал он вокруг, - а произнеси ка нам первый возглас малой ектеньи. Я набрал в грудь воздуха и добросовестно пробасил: - Паки и паки...
Батюшка, как мне показалось, посмотрел на меня, то ли с испугом, то ли с удивлением. Потом, словно собираясь с мыслями, он быстро-быстро потёр рука об руку, и, подняв вверх указательный палец правой руки, глубокомысленно произнёс: - Надо тренироваться.
И я стал тренироваться. Понятное дело, что дома басить несподручно, и большей частью тренировался приходилось на работе. Особенно удобно это было делать по ночам. Ночью все спят и лишние люди по горке не ходят. Оставшись на рабочем месте в одиночестве, можно было тренироваться беспрепятственно. И только лесной филин был единственным свидетелем и слушателем моих экзерциций.
Горка наша создавалась искусственно. Её намывали при помощи специальных приспособлений, из за чего вокруг, насколько хватало глаз, раскинулось огромное болото. Деревья большей частью погибли, но кое - где оставались стоять. Вот на такой высоченный ствол мёртвой берёзы с обломанной верхушкой, повадился по ночам прилетать большой лесной филин. Он садился на него сверху, и подолгу не улетал, несмотря на окружающий шум и яркий свет прожекторов. Со временем мы к нему привыкли, и даже дали ему прозвище – «Ушастый». Иногда он начинал «ухать». И, даже зная, что это кричит наш Ушастый, становилось немного непосебе.
Как-то в разговоре с одним машинистом, я услышал, что про горку стали поговаривать, как про место, не то, чтобы нечистое, но неспокойное. – Рассказывают, что там у вас по ночам слышат какие-то непонятные звуки, и от этих звуков людям становится непосебе. – Так это наш филин кричит, успокоил я коллегу, ничего страшного, он ласковый. И в тоже время, после разговора с товарищем, работая в ночную смену, я стал как-то непроизвольно, всё чаще и чаще посматривать у себя за спиной. А, оставаясь на горке в одиночестве, в ответ на непонятные шумы, словно невзначай, начинал читать 90-й псалом.
Такое моё поведение стало меня раздражать: - И это без пяти минут диакон, - стыдил я самого себя, - и впадает в какие-то примитивные суеверия, - в тоже время тревожно всматриваясь в сторону окружающих нас непроходимых болот.
Однажды, как обычно ночью, я снова тренировался произносить ектеньи. Для разминки решил начать с уже привычного «паки и паки…». На улице было темно и тихо, лёгкий морозец, но совсем неколючий. Для начала я попробовал голос в нашей будке для обогрева. Будка была старая, и окна в ней держались кое-как. Всякий раз, когда мимо проходили вагоны, стёкла начинали дребезжать. Вспоминая того протодиакона из гродненского собора, я за критерий подлинного диаконского профессионализма брал именно его способность заставить дребезжать оконные стекла. Конечно, маленькая будка, это вам не огромный кафедральный собор, но и я, простите, не протодиакон.
Всякий раз, начиная распеваться, я в надежде прислушивался к нашим стёклам. Но это очень трудно: басить и одновременно с этим фиксировать ещё и какие-то сторонние звуки. Хорошо было бы, конечно, подключить к процессу тренировки кого-нибудь из наших ребят, чтобы тот следил за состоянием окон, но мне было неудобно, боялся насмешек.
Не зажигая света, я встал с лавки и протрубил возглас! Неожиданно рядом с будкой раздался визг и шум падающего на асфальт тяжёлого предмета. Потом визг, как мне показалось, перешёл в поросячье хрюканье и звук быстро удаляющегося топота копыт. И хотя, на улице была зима, но возле нашей будки территория расчищалась до асфальта, а звук поросячьих копытец я знаю, и не спутаю ни с чем.
Вот тогда – то мне и вспомнилось предупреждение машиниста. Вот оно, началось! Нечистая сила. Немедленно, откуда-то из глубин памяти стали угодливо всплывать гоголевские жующие свиные рыла, Вий с подельниками, красная свитка. Да и как им не появиться, если человек готовится к принятию священного сана!? Враг ходит вокруг каждого из нас, а уж вокруг завтрашнего диакона, их точно целый хоровод. Запугивают, но, вишь ты, как возгласа-то испугались. И я, по правде говоря, тоже испугался.
В тот момент, мне стало понятно, что означает выражение - волосы встали дыбом. Не помня себя, я мгновенно оказался сидящим на столе. И, поджавши под себя ноги, в голос читающим «Да воскреснет Бог…». Как, однако, полезно знать такие молитвы.
Потом прислушался. За окном вновь тишина. И тогда я решил осторожно выйти из будки, чтобы поглядеть вслед умчавшимся бесам. Тихонько слезаю со стола и, подойдя на цыпочках к двери, медленно, чтобы ничто не скрипнуло, начинаю её открывать. Так же крадучись выхожу на улицу, и тут мне в спину бьёт жуткое, душераздирающее уханье филина.
– Ты ещё тут, Ушастый, - закричал я в негодовании, - молчи, и без тебя тошно! Скорее бы уж кто-нибудь из ребят приехал. Стал изучать следы вокруг нашего домика, но всё было чисто, никаких отпечатков копыт. Ну и дела. Ладно, думаю, рассказывать никому ничего не стану, лучше в следующую ночь я здесь вокруг будки святой водичкой окроплю.
Недели через две мне пришлось выйти с другой сменой в сортировочный парк. Когда во время работы я зашёл в пункт обогрева попить чайку, то кроме дежурного охранника, лежащего на лавке, в помещении никого не было. Узнав, что я с горки, он сразу же сел, и с интересом переспросил: - Ну, да, с горки? Вот так-так! – А что тут особенного, - спрашиваю? Охранник подсел ко мне с заговорщицким видом: – Да местечко у вас там нехорошее, - он делает ударение на последнем слове и проговаривает его отчётливо по слогам. И моё сердце замирает в предчувствии прикосновения к тайне: – А кто это говорит?
- Да я тебе говорю, - он даже привстал от волнения. Ты понимаешь, недели две назад я проводил груз и возвращался на дежурный пункт. Ночь изумительная, тепло, тихо. Работы почти нет. Тишина. Иду в собственных мыслях. И вдруг! Возле самой будки у вас на горке кто-то как заорёт! И так страшно, не по-человечески. И от этого крика у меня в груди всё задрожало, зарезонировало. Мужики и раньше про горку предупреждали, что там, мол, чего-то не то. Но от неожиданности меня прямо – таки подбросило, я поскользнулся и упал. Пытался кричать, а от страха горло перехватило, я на четвереньки и побежал. А тут ещё, словно филин какой, в след по-сумасшедшему захохотал. Короче, еле ушёл. Потом уже только про пистолет вспомнил. Да разве в таком деле пистолет поможет? Здесь серебряные пули нужны.
Слушаю его и начинаю понимать, что передо мной сидит жертва моего диаконского искусства, тот самый «поросёнок», что от страха захрюкал у меня под будкой. Так это, значит, я от него святой водой спасался. И, что же получается? Старался, тренировался, а в результате чуть было человека до инфаркта не довёл, да и по станции про горку нехорошие слухи пошли. Хорошо, что есть Ушастый, существо бессловесное, если что, всё на него свалим.
Уже потом, во время сорокоуста я пришёл к выводу, что и в большом храме, и в алтаре, наглухо отделённым от всего остального пространства иконостасом, меня не слышно. Мой низкий бас утонул, в зимних одеждах прихожан. И тогда по наитию я стал возглашать ектеньи всё более и более высоким голосом. У меня открылся тенор, и недурной. Более того, к концу сорокоуста я был способен перейти уже чуть ли не на фальцет.
Но, через какое-то время меня снова стал занимать всё тот же вопрос: - а от высокого тенора стёкла могут дрожать, или нет? Понятно, что во всём нужна тренировка. И даже уже было подумывал начать, но велели готовиться к священнической хиротонии. А для священника, дрожат ли стёкла во время его проповеди, или нет – вопрос непринципиальный.