Содержание
Страхи бывают разные. Инфернальный страх является тяжелым страхом, от
которого прыгают в лестничный пролет, лезут в петлю, бросаются под
колеса поезда, но это уже в финале, а в начале, мертвецки напиваются, то
есть испивают мертвую чашу, чтобы полностью отключиться от этого света и
погрузиться в черную воронку бессознательного. И этот страх загоняет
человека без видимых причин в инфернум — лютую преисподнюю. Короче
говоря, адский страх это бесовское наваждение. Обычно страх возникает
внезапно и нарастает в темпе крещендо, как смерч, охватывает душу
человека, проникая до сокровенных глубин, и человек, теряя разум и
ориентацию, не знает, куда спрятаться, куда бежать и как избыть этот
ужас.
Матушка Русь богата этим страхом, который затаился на пыльных
чердаках, на пустынных унылых болотах, на кладбищах, в больничных
палатах, в подвалах заброшенных домов и серых городах-призраках, где
извечно происходила массовая гибель людей. Но особенно любит обитать
адский страх в темных, неправедных душах, много и упорно грешивших. Мир,
который лежит во зле, распространяется также на Русь, которая уже с
семнадцатого века начала терять свою святость и с нарастающей скоростью
устремилась к коммунизму, но пришла к алкоголизму.
Жило да было в нашем мегаполисе одно тело. Оно было еще молодо,
мужеского пола, весьма многоплотно и зело волосато. Где-то в недрах
этого тела была погребена едва живая, замешенная на советском соусе
душа. Это тело было учено и понимало толк в искусстве и живописи. Жило
оно весело и беззаботно, приятели-собутыльники не переводились, и
свободное время в жратве и пьянке они проводили блистательно. И вот
однажды, это тело, которое было здоровенным 27-летним мужиком, по имени
Клим, сдало.
После очередной пьянки, протрезвившисьч он почуял такую
русскую тоску, что хоть вешайся. Вставши, он пошел на кухню прополоскать
горло и рот и сварить, что ли, кофе. Когда он входил в большую, по
старым петербургским меркам, кухню, какая-то тень внезапно мелькнула и
скрылась за шкафом. Он посмотрел за шкаф и кроме серой пыльной паутины
ничего там не увидел. Он взял веник и пошевелил за шкафом. Оттуда
поднялись многолетние клубы пыли, и он, вдохнув ее, сильно раскашлялся.
"Какая противная старая пыль, наверно, с блокадных времен никто там не
чистил”, — подумал он. А тоска не проходила и все сильнее давила грудь, И
вот тут, внезапно, на него накатил такой ужас, что он похолодел и
ослаб. "Что это со мною? — пронеслось у него в мозгу, — ой, помираю”. Он
опустился на пол, и его стал колотить озноб, дрожала челюсть и лязгали
зубы. Со стоном, мыча и издавая хриплые вопли, он пополз в комнату в
поисках убежища, но убежища не находилось, все сильнее сдавливало грудь и
перехватывало дыхание. В животном ужасе он заполз под тахту и уперся
лбом в деревянную ножку, вонявшую лаком и пылью. Как рыба, вытащенная из
воды на берег, бился он в судорогах под тахтой, которая над ним дрожала
и прыгала, как живая. Не зная что делать, он впился крепкими медвежьими
зубами в деревянную ножку и стал ее грызть. Слышался хруст дерева, а он
поминутно выплевывал мелкие щепки. Это его немного успокоило. Он вылез
из-под тахты и посмотрел на себя в зеркало, которое отразило безумно
перекошенное лицо с расширенными зрачками и окровавленным ртом.
Несколько часов после этого он не мог прийти в себя, сотрясаемый дрожью и
с помутненным разумом. Утром он уходил на работу и в повседневной суете
своих рутинных занятий как будто забывал о том страшном вечернем
накате. Но по мере приближения очередного вечера растущее беспокойство
начинало томить душу, и чтобы забыть, и чтобы заглушить это томление, он
по дороге заходил в рюмочную и, морщась, заглатывал стакан водки. Но
как только настенные часы били семь, страх опять накатывал холодной
мерзкой волной, и он, как затравленный зверь, метался по квартире, пока,
в конце концов, опять не залезал под тахту, где снова дрожал и грыз
деревянную ножку. И так повторялось каждый вечер. Однажды, не выдержав,
он побежал спасаться к соседу. Сосед — старый тучный пенсионер дядя
Вася, открыв дверь и мрачно посмотрев на него, сказал: "Пить надо
меньше” — и захлопнул дверь.
Порой Клим чувствовал, что вот-вот умрет, и тогда кое-как одетый
бежал в больницу, которая была напротив его дома и, дрожа, сидел в
темном холодном вестибюле в надежде, что если уж совсем
будет плохо, то его здесь спасут. Изредка мимо проходили врачи и
медсестры в белых халатах. Он жадно смотрел на них, и ему становилось
легче.
Но дома он явственно ощущал присутствие какой-то темной злой силы,
которая с нетерпением поджидала его. Он уже начал изнемогать и перестал
ходить на службу, мыться, читать и поднимать телефонную трубку. Томясь в
тяжелом оцепенении, он сидел на диване и ждал наступления вечера.
Он решил основательно приготовиться к вечеру для защиты. Снял со
Стены охотничье ружье и набил патроны волчьей картечью. Опять сел на
диван, положив ружье на колени. И вот наступил вечер, часы натужно и
глухо пробили семь. Он схватил ружье и, держа его наперевес, стал
медленно прокрадываться на кухню. И когда за углом опять промелькнула
тень, и он успел в нее выстрелить с обеих стволов. После грохота
выстрелов из расходящегося порохового дыма кто-то махал ему черной тощей
рукой и отвратительно визгливо смеялся. Он отступил к дивану, переломил
стволы, вложил еще два патрона. В двери квартиры ломился и кричал
пенсионер дядя Вася, но Клим ничего не слышал, ужас вновь захлестывал
его волнами. Он откинул голову назад и засунул ружейные стволы себе в
рот. Снял правый ботинок, большим пальцем стопы стал нащупывать холодную
сталь спускового крючка. На миг он представил, как выстрелом разнесет
ему череп, разбросав мозги и кровь по стене.
— Фу, какая гадость! — сказал он откинув ружье. — Нет, ты меня не
возьмешь! — закричал он и выбежал на улицу. Понурив голову он поплелся к
психиатру. Психиатр — вертлявый и смешливый еврей, которой делил весь
мир на психиатров и сумасшедших, уложил Клима на холодную клеенчатую
кушетку, сам сел в кресло в головах и повел беседу по Фрейду, сводя все
на сексуальную неудовлетворенность клиента в раннем детстве. Он придавал
большое значение несбывшейся половой связи Клима с какой-то чернушкой
из детского садика, толковал о каких-то каловых палочках и завирался еще
о чем-то. К тому же, от него сильно пахло фаршированной щукой и
чесноком. Он довел Клима до позывов к рвоте и тот, вскочив с кушетки,
поднял ее и положил на поклонника Фрейда, с удовлетворением услышав
пронзительный заячий визг лекаря. Хлопнув дверью, он вышел на улицу и
завалился в кабак, где напился до умопомрачения. Не помня как, добрался
до своего дома и свалился поперек каменной лестницы, погрузившись в
мертвецкий сон.
В это время одна молодая одинокая и эмансипированная особа по имени
Сонька возвращалась с концерта, где давали сочинения модного композитора
Шнитке. Наслушавшись в лихой аранжировке кошачьих воплей, скрипа старых
дверей и урчания унитазных водопадов, она пребывала в крайне
раздражительном состоянии -— было жалко зря потраченных денег. Она была
худощавой миниатюрной дамочкой, но с крепким самостоятельным характером,
как говорится: "маленькая птичка, но
100 коготок востер”. На лестнице в
парадной пахло мочой и было довольно темно — обычная закономерность
ленинградских парадных, где электрические лампочки постоянно крали
алкоголики и бомжи. Поднимаясь на ощупь по лестнице и размышляя о
Шнитке, она натолкнулась на что-то большое и мягкое, лежащее поперек
ступенек в явной атмосфере винных паров.
— Вот, еще какой-то боров разлегся, пройти невозможно! — завизжала Сонька. Она пнула его ногой в мягкий бок.
— Прошу меня не тревожить и не будить. Я очень хочу спать... — жалобным голосом проговорило лежащее тело.
— Вот еще новость, нашел себе бесплатный отель. Вставай сейчас же,
негодный мужичишка! — негодовала Сонька и еще раз пнула его ногой.
— Не надо меня пинать ногой. Во-первых, больно, во-вторых, я кандидат
искусствоведения, а не какая-то там шалупень. К тому же я добрый и
большой, и все меня бить остерегаются.
— Вот тебе еще! — сказала, пнув его, Сонька.
— Ой, ой, мадам, вы угодили в очень чувствительное место.
-— Буду пинать туда же, пока не встанешь и не пропустишь меня домой.
— Встаю, встаю, прошу прощения. Помогите мне. Ой, какая вы маленькая,
как птичка. Это я напился от страха. Я болен страхом и сегодня хотел
застрелиться из ружья.
— Ах ты, негодный мальчишка, держись за перила. Вот и моя дверь.
Застрелиться из ружья? Это уже серьезно. И похороны нынче дороги, да и
гроб тебе нужен с нестандартную колоду. Ну что, встал? Проходи, проходи,
потерянный ты человек. Вот, садись сюда. Я сейчас сварю тебе крепкий
кофе. А пока выпей средство для протрезвления.
— Ой, какая гадость!
— Смотри, не вздумай блевать, а то побью тебя веником. А вот и кофе,
пей и рассказывай, что с тобой приключилось. Да, а звать-то тебя как?
— Клим.
— А меня зови Сонька.
— Ну вот, Сонечка, жил я до двадцати семи лет...
— Не Сонечка, а Сонька!
— Так вот, дожил я до этих лет и погибаю от страха. Просто ужас
какой-то. Как вечер, так он и приходит. Веришь?! Забираюсь под тахту и
дрожу там. Четыре деревянные ножки изгрыз у тахты, теперь хоть
выбрасывай. Черт-те что делается со мной!
— Клим, пожалуйста, больше не поминай нечистого, да еще на ночь. Поэтому и заливаешься водкой?
— Заливаюсь.
— Помогает?
— Еще хуже становится.
— А у психиатра был?
— Был. Говорит, что это у меня от детской сексуальной неудовлетворенности. Прет бессознательное из глубин памяти.
— Фу, какой дурак твой психиатр.
— Конечно. Он сам чокнутый, к тому же рыбой воняет. Я его фрейдовской кушеткой придавил.
— Клим, ты веришь в Бога?
— Как-то не задумывался над этим вопросом. Пожалуй, что нет.
— Ага, вот, как говорят немцы, альзо, хир во хунд беграбен. Вот здесь и зарыта собака.
— Какая еще там собака?
— Наверное, это и есть причина твоего страха. Вот тебе матрас, я запру тебя в кухне. А завтра поведу тебя решать эту проблему.
— Куда, в синагогу?
— Нет, на монастырское подворье. Смотри, не шали, дрянной мальчишка, а то отведаешь веника. Спи!
Сонька заперла дверь в кухню на ключ и отправилась спать.
Немного пришедший в себя Клим повалился на матрас. Страха не было, и
он заснул. Последней мыслью его было, что надо держаться за эту девку,
что-то в ней есть успокоительное.
В монастырское подворье они пришли рано, только что закончился
братский молебен. По их просьбе монастырский послушник провел их в келью
настоятеля, игумена отца Прокла. Отец Прокл в подряснике, с полотенцем
на шее, сидел за столом и пил для здоровья цветочный чай.
Посмотрев на них, он улыбнулся и сказал: "В келью мою вошли медведь с мышью. Садитесь на диванчик и выкладывайте, с чем пришли”.
Запинаясь и потея, Клим рассказал о своей беде. Сонька вставляла
существенные замечания. Игумен выпил очередную чашку чая, обтер лысый
лоб полотенцем и промолвил, что здесь дело ясное, что дело темное.
— С детства человек живет телом и только им, а по мере возрастания,
человек начинает входить в духовную жизнь. Он начинает понимать, что он
есть не только одно тело. Душа, жаждущая Бога, дает о себе знать. И
человек так или сяк находит дорогу к Богу, находит дорогу ко храму. И
особенно сильно он ищет эту дорогу, если ему доведется пострадать,
вкусить различные скорби. А жизнь наша земная, как известно, без скорбей
не бывает. Прямо скажу тебе, Климушка, насели на тебя и одолели тебя
бесы. Жизнь ты вел неправедную, и посему Бог тебя отдал на истязание
бесам. А бесы довели тебя до того, что ружье себе в рот совал и жизни
себя лишить покушался. И твоя душенька тогда прямым ходом опустилась бы в
адские недра на веки вечные, на муки бесконечные, где вопли, вой,
скрежет зубовный и где червь неусыпаемый. Но Господь с высоты Своей
призрел на тебя, пьяненького, и, пожалев, послал тебе в помощь Соньку.
Она хотя и малый кораблик, но сила в ней большая Богом вложена. Она тебя
вытянет из грязного житейского болота, наставит тебя в Законе Божием,
примешь святое крещение, послужишь годика два при храме нашем. Ведь ты
же — реставратор, а там — под венец с Сонькой. Хотя она против тебя и
маленькая, но ох-хо-хо, — грехи наши тяжкие, — как говорят на Руси:
"мышь копны не боится”.
— Ой, батюшка Прокл, увольте меня от него. И боюсь я этого толстого негодного мальчишки.
— Ты, Сонька, православная христианка и от меня приняла крещение.
Посему, во имя Отца и Сына и Святого Духа возлагаю на тебя сие
послушание для спасения этой заблудшей овцы. Аминь.
Грядите с миром, еще вы и Господу вместе достойно послужите.
Благословение Божие на вас. А тебе, Климушка, быстрее надо принять
святое крещение. Быть при Соньке пока, как брат во Христе. Вместе есть,
пить и молиться. Молитва страх побеждает и бесов отгоняет. Возлюби
Христа и Церковь Его Святую и Он возлюбит тебя, и никакая злая сила
бесовская не приблизится к тебе. Старайся больше поститься, а то уж ты
очень многоплотен и буен от этого.
Прошло два года. Все свободное от работы время Клим проводил в храме,
реставрируя иконы, еще оставался на вечерню или на всенощную и домой
приходил поздно. Но дом теперь был теплый и благодатный, и ждали его уже
две души — Сонька и младенец. Они с Сонькой уже были повенчаны, страх
отступил от Клима, и о тех временах напоминали только изгрызенные ножки
тахты.
Как-то вечерком, на огонек к ним зашел новый приятель Клима Игорь, служивший в храме алтарником.
Сонька напекла блинов, и они хорошо попили чайку. Игорь поведал
Климу, что в Псковской епархии владыка обещал ему приход и ему надо
через пару недель ехать для рукоположения. Неожиданно он предложил Климу
ехать вместе. Может быть, и он сгодится там в псаломщики, а может быть,
даже и в дьяконы,
— Службу и Устав ты за два года изучил, к тому же — реставратор. Поедем, а там — что Бог даст,
Сонька заволновалась и обещалась крепко молиться за удачу, потому что ей давно была охота в матушках походить.
Была зима, и закутанные путешественники, благословясь и взяв корзинку
с Сонькиными пирожками, добрались до вокзала и залезли в вагон. Когда
поезд двинулся, они, перекрестившись и снявши пальто, принялись жевать
пирожки.
Владыка — сухонький старец с окладистой седой бородой и черными
густыми бровями в скуфейке и домашнем подряснике — принял их
благожелательно, но немного удивился, что ждал одного, а приехали двое.
Посадил их на диван, а сам сел напротив, рассматривая их каким-то косым
вороньим зраком. Вначале выслушал одного, затем другого. Встав, он
благословил их, причем, правую руку возложил на голову Клима, а левую —
Игоря. И решение его было таково: быть на приходе священником Климу, а
Игорю отправляться восвояси. Клим густо покраснел и хотел было
возразить, но владыка движением руки остановил его и сказал:
— Решение окончательное и обжалованию не подлежит. Такова церковная дисциплина.
Клим проводил понурого Игоря на поезд, а сам вернулся для
рукоположения и получения прихода. Владыка его проэкзаменовал и сказал:
"Аксиос”, что по-русски обозначает — достоин. После рукоположения храм
ему был пожалован уникальный, но в деревне, причем довольно глухой и
отдаленной. Построен он был при барской усадьбе в восемнадцатом веке
родителями знаменитого русского полководца. Как историческая
достопримечательность храм не был разграблен, на нем висела чугунная
охранная доска, но старый храм нуждался в солидной реставрации, что
владыка и имел в виду, посылая сюда Клима. Храм-то был, а прихожан
практически не было. Избаловался народ, совсем отбился от церкви и
приходил только на двунадесятые праздники, да еще если окрестить
ребеночка или отпеть покойника. Сонька не заставила себя долго ждать и
вскоре приехала на специально нанятой машине с мебелью, со всеми
бебехами и младенцем. В восторге она ходила вокруг храма, долго стояла,
обомлев, у прекрасного, в духе русского барокко, иконостаса, а что
прихожан не было — это ее мало беспокоило. На это она сказала, что не
помнит и не слышала о таком случае, чтобы где на приходе поп от голода
помер.
— Вот дождемся лета, разведем огород, купим коровушку и будем жить.
Сам же отец Климентий был в каком-то мистически восторженном состоянии.
Он каждый день служил Божественную Литургию, подавал возгласы,
произносил ектений за дьякона. Сонька ходила со свечой и подавала
кадило. Она же в единственном числе пела на клиросе всю службу. Голос у
нее был тонкий, хрустальный и сильный. В церковные окна был виден
крупными хлопьями медленно падающий снег, оседающий на ветвях берез,
Сонькин голос был жалобный и тоскливый, и казалось, что это поет сама
иззябшая, укрытая снегами матушка-Русь.
"Со страхом Божиим и верою приступите!” — возглашал батюшка
Климентий. И Сонька на ходу распевая: "Тело Христово приимите...” —
приступала и приобщалась. И так входила в них благодать Божия, и оба они
светлели ликом и были, как Рахиль и Иаков.
Так незаметно прошла зима, весна. На Пасху народу привалило много,
стояли даже во дворе. Батюшка после Златоустова огласительного слова
сказал обличи-тельную проповедь. Он говорил, что нынешние люди оставили
Церковь Христову и стали поклоняться идолу. А идол этот стоит в каждом
доме в красном углу, где полагается быть святым иконам. И народ губит
свои души, смотря на всякие бесовские представления. Тяжко народ
согрешает, любуясь фильмами, где блуд, убийства и грабеж. И еще сказал
батюшка, что если они не будут ходить в храм Божий, то он, убогий
пастырь Климентий, сам будет приходить к ним в дома и наставлять в
Законе Божием. И стал с тех пор отец Климентий постепенно обходить свой
приход. В черной рясе на вате, сшитой ему Сонькой, в скуфье, в сапогах и
с посохом от собак, ходил он из дома в дом.
— Мамка, опять поп к нам пришел, — глянув в окно сообщил вихрастый
мальчишка обществу, сгрудившемуся около бурно работающего телевизора,
где вопя, трясли друг друга за грудки мексиканские сеньоры с
бакенбардами и злыми собачьими глазами.
— Батя, ты это, тово, посиди малость, пока мы сериал досмотрим, — сказал дедушка Егор.
Отец Климентий сел на лавку и просидел с полчаса, пока в телевизоре
не закончился этот мексиканский содом. После еще малость пообсуждали
просмотренное и спорили: брюхата иль нет мексиканская девка Перла?
Вихрастый мальчишка при этом, указал на виновника — синьора с рыжими
бакенбардами, за что от деда получил увесистый подзатыльник.
— Ну что, язычники, освободились?
— Да что ты, батюшка, каки-таки мы язычники, мы все крещеные, — всплеснула руками бабушка Пелагея.
— Нет, бабуля, все равно язычники, потому что этому идолу
поклоняетесь и в церковь не ходите, постов не соблюдаете, Богу не
молитесь.
— Какому такому идолу?! — вскричала Пелагея.
— Да вот он, перед вами, телевизор этот, что поработил вас и сожрал
со всеми потрохами. А Бог-то все видит. И придет время восплачете вы за
свое нечестие и отступление от Бога.
— А ты, батя, нас не пугай, — сказал дед Егор, - живем
тихо, работаем, не воруем, и какой-то достаток у нас есть, а телевизор
нам — развлечение. Ну, а Богу в нашем хозяйстве вроде бы места и не
осталось.
— Ой, Егорушка, окстись, как бы нам всем не поколеть и не погореть за
твои речи. Ведь знамо, что Бог поругаем не бывает. И Бог усматривает
каждую былинку, недаром в Писании сказано, что всякое дыхание да хвалит
Господа, — увещевала бабка Пелагея.
Вот так и ходил везде батюшка Климентий, беседовал с людьми.
Рассказывал и про себя, что раньше тоже был безбожник, и как на него
напустились бесы и замучили чуть не до смерти, и только в ограде Церкви
он спасся от лютых врагов.
Призываемая Божия Благодать помогала ему. Люди задумывались над своей
жизнью, некоторые оставляли пьянство. Понемногу народ стал приходить в
храм на службу. Матушка Сонька подобрала и составила клиросный хор, и
теперь гармоничные распевы удачно вписывались в богослужения.
Однажды батюшка Климентий решил осмотреть подвалы храма. Спустившись с
Сонькой по крутой лесенке, они обнаружили сводчатый, совершенно сухой
подвал со склепом, сооруженным под алтарем. В нем покоились родители
великого полководца и строителя храма сего, почившие еще в восемнадцатом
веке в царствование императрицы Екатерины Великой. Съеденный ржавчиной
замок рассыпался в крепких ладонях батюшки.
Со скрипом отворили массивные створчатые двери. Дрожащая от страха
Сонька светила фонариком. Пыль и паутина свисали с потолка серыми
гирляндами. На каменном постаменте, покрытые толстым слоем пыли и
обложенные тусклыми серебряными венками стояли два старинных гроба на
дубовых ножках-балясинках, с массивными кистями по углам, покрытые
истлевшей парчой. Батюшка поддел стамеской крышку гроба и снял истлевшую
пелену. Здесь было тело старика в парике с коричневым высохшим лицом,
тонким носом и запавшим беззубым ртом. Покойник был в мундире
генерал-аншефа Екатерининских времен. Высохшая коричневая кисть руки
сжимала позолоченный эфес шпаги, грудь опоясывала красная муаровая лента
с орденской звездой на боку.
Когда батюшка отрыл второй гроб, то увидел покойную хозяйку усадьбы —
старую барыню с коричневым усохшим лицом в большом парике, когда-то
белым, теперь пожелтевшим, с брюссельскими кружевами и шифром флейрины
на плече. Из гробов поднимался запах плесени и каких-то восточных
ароматов.
— Ну, ладно, отец, отслужи литию по покойным, и уйдем отсюда.
С приходом лета, когда не стало надобности топить печи в храме,
батюшка Климентий принялся за реставрацию иконостаса. Потускневшая
позолота ажурной резьбы по дереву и чудные иконы фряжского письма лучших
мастеров кисти восемнадцатого века требовали профессионального
мастерства высокого класса, и батюшка в помощь себе пригласил знакомого
живописца из Ленинграда. Ему отвели отдельную комнату в просторном
поповском доме, и они с батюшкой, не торопясь, приступили к реставрации,
проводя в храме целые дни от утра до вечера. Прерывались только на
обед, степенно шли в трапезную, где матушка их потчевала, чем Бог
послал. Хотя в деревне не очень-то разбежишься с деликатесами, но
хорошие наваристые щи, гречневая каша, жареная рыба и клюквенный кисель
всегда были на столе. Приохотившиеся ко храму прихожане иногда приносили
и мяса, и кур, и гусей. Батюшка Климентий еще больше раздобрел и был
гора горою, а хлопотливая Сонька — все такая же маленькая мышь.
Перед началом реставрации в храм приезжали какие-то фотографы и
тщательно снимали интерьер и особенно — иконостас. Говорили, что для
журнала. Сонька потом ругала батюшку, что документов не спросил у этих
фотографов. Ох и прозорливая эта Сонька!
Однажды ненастным утром Сонька месила опару на хлебы, а мальчуган ее
стоял рядом и, держась за юбку, клянчил булку со сгущенкой. Вдруг, через
мутные стекла кухни она увидела подъехавший серый джип, из которого
вышли трое мужчин в рабочей одежде и направились в храм.
— Какие-то помощники из города к батюшке, — подумала она.
Однако вскоре она услышала хлопки выстрелов. Из храма
выбежал живописец и, обливаясь кровью, упал на траву. Когда Сонька
вбежала в храм, батюшка, вооруженный короткой толстой доской, отбивался
от грабителей. Одному он переломил руку, и пистолет полетел куда-то в
угол. Двоих успел оглушить доской, и они лежали на полу. Бандит со
сломанной рукой бросился в угол к пистолету, но Сонька, как кошка,
прыгнула на него и, вцепившись мертвой хваткой, повисла на нем и не
давала двинуться с места. Мощный кулак батюшки опустился на голову
бандита, и тот мешком повалился на пол. Сонька от строительных лесов
притащила веревку и моток электропроводов, и они вдвоем связали
оглушенных бандитов по рукам и ногам. Тут батюшка захрипел, закашлял,
выплевывая кровь, и опустился на солею. У него свистело в боку, и
кровавая пена пузырилась на губах. "Они мне прострелили легкое”, —
сказал он и потерял сознание.
— Ой, не умирай, Климушка, не умирай, негодный мальчишка! А то я тебе
задам! — завопила Сонька, и опомнившись, побежала к телефону. Через
полчаса прибыла милиция и скорая помощь. Батюшка был жив, и порывался
сам идти в машину, но тяжело дышал и его понесли на носилках. Края рясы
волочились по траве, и он иерейским благословением благословил храм,
Соньку и младенца. Живописец был уже мертв. Бандитов сволокли в
милицейскую машину. Набрав скорость, обе машины скрылись из вида.
Батюшка пролежал в районной больнице целый месяц, его удачно
прооперировали
и здоровье постепенно поправилось.
Следователь прокуратуры, навестивший его в больнице, говорил ему:
— Не надо было оказывать сопротивление вооруженным бандитам. Ну, выломали бы они иконы, ограбили ризницу и уехали.
—- Э, нет, — сказал ему батюшка, — во-первых, они сразу открыли
стрельбу и убили моего товарища. Жаль его, бедного. И еще, уважаемый
следователь, в мире есть такие высокие ценности духовного плана, когда
их любой ценой надо защищать и отстаивать. За Мать свою, Церковь, я и
впредь жизни не пожалею. Она мне новую жизнь подарила и открыла такие
горизонты, о которых я даже не подозревал. Ну а пуля, вот она, я положу
ее в киот под стекло к иконе Спасителя на молитвенную память.
|