Отец Петр встал коленями на половичок, постланный на льду у самого края проруби, и, погрузив в нее большой медный крест, осипшим голосом затянул:

– Во Иордане крещающуся Тебе, Господи... Тут же молодой звонкий голос пономаря Степана под­хватил:

– Троическое явися поклонение...

Вместе с ними запели Крещенский тропарь крестьяне села Покровка, толпившиеся вокруг купели, вырублен­ной в виде креста. Вода успела затянуться тонкой ко­рочкой льда, так как январь 1920 года выдался мороз­ный. Но тяжелый крест, с треском проломив хрустальную преграду, продолжая в движении сокрушать хрупкие льдинки, чертил в холодной темной воде себе же подоб­ное изображение.

Во время пения слов: «И Дух, в виде голубине, извествоваше словесе утверждение...» – Никифор Крынин, сунув руку за пазуху, вынул белого голубя и подбросил его вверх, прихлопнув ладошами. Голубь, вспорхнув, сде­лал круг над прорубью, полетел к небу. Крестьяне прово­жали птицу восторженными, по-детски обрадованными взглядами, как будто в самом деле в этом голубе увидели Святого Духа. Как только закончился молебен и отец Петр развернулся с крестным ходом, чтобы идти обратно в цер­ковь, толпа весело загомонила, бабы застучали ведрами и бидонами, а мужики пошли ко второй проруби, вырубленной метрах в двадцати выше по течению, чтобы оку­нуться в «Иордань». Речка Пряда в этот день преобрази­лась в Иордан, протекающий за тысячи верст отсюда, в далекой и такой близкой для каждого русского сердца Палестине.

Пономарь Степан, подбежав к отцу Петру, сконфужен­но зашептал:

– Батюшка, благословите меня в «Иордань» погру­зиться.

– Да куда тебе, Степка, ты же простывший!

– В Иордане благодатном и вылечусь от хвори, – с уве­ренностью произнес Степан.

В глазах его светилась мольба, и отец Петр махнул рукой:

– Иди...

Подул восточный ветер. Снежная поземка, шевеля су­хим камышом, стала заметать следы крестного хода. Ког­да подошли к церкви, белое марево застило уже все кру­гом, так что ни села, ни речки внизу разглядеть было невозможно.

Отец Петр с Никифором и певчими, обметя валенки в сенях и охлопав полушубки от снега, ввалились в избу и сразу запели тропарь Крещению. Батюшка, пройдя по дому, окропил все углы крещенской водой. Затем сели за стол почтить святой праздник трапезой. Прибежавший следом Степан, помолившись на образа, присел на крае­шек лавки у стола. Вначале все вкушали молча, но после двух-трех здравиц завели оживленную беседу. Никифор мрачно молвил:

– Слышал я, у красных их главный, Лениным вроде кли­чут, объявил продразверстку – так она у них называется.

– Что это такое? – заинтересовались мужики.

– «Прод» – это означает продукты. Ну, знамо дело, что самый главный продукт – это хлеб, вот они его и будут «разверстывать», в городах-то жрать нечего.

– Что значит «разверстывать»? – взволновались му­жики, интуитивно чувствуя в этом слове уже что-то угро­жающее.

– Означает это, что весь хлебушек у мужиков отнимать будут.

– А если я, к примеру, не захочу отдавать? – горячился Савватий. – У самого семеро по лавкам – чем кормить буду? Семенным хлебом, что ли? А чем тогда весной се­ять?

– Да тебя и не спросят, хочешь или не хочешь, семен­ной заберут, все подчистую, – тяжко вздохнул Никифор. – Против рожна не попрешь, они с оружием.

– Спрятать хлеб, – понизив голос, предложил Кондрат.

– Потому и «разверстка», что развернут твои полови­цы, залезут в погреба, скопают амбары, а найдут при­прятанное – и расстреляют, у них за этим дело не станет.

– Сегодня-то вряд ли они приедут, праздник, а завтра надо все же спрятать хлеб, – убежденно сказал Сав­ватий.

– Это для нас праздник, а для них, супостатов, празд­ник – это когда можно пограбить да поозоровать над пра­вославным людом. Но сегодня, думаю, вряд ли, вон ме­тель какая играет, – подытожил разговор, встревоживший мужиков, Никифор.

Тихо сидевшая до этого матушка Авдотья, жена отца Петра, всхлипнула и жалобно проговорила:

– От них, иродов безбожных, всего можно ожидать. Говорят, что в первую очередь монахов да священников убивают, а куда я с девятью детишками, мал мала мень­ше? – и матушка снова всхлипнула.

И – Да вы посмотрите только на нее, уже живьем хоронит! – осерчал отец Петр. – Ну что ты выдумываешь, я че, в революцию, что ли, их лезу? Службу правлю по уставу, вот и всех делов. Они же тоже, чай, люди неглупые.

– Ой, батюшка, не скажи, – вступила в разговор просфорница, солдатская вдова Нюрка Востроглазова. – Да­веча странница одна у меня ночевала да такую страсть рассказала, что не приведи Господи.⁴

Все сидевшие за столом повернулись к ней послушать, что за страсть такая. Ободренная общим вниманием Нюр­ка продолжала:

– В соседней губернии в Царицынском уезде есть боль­шое село названием Цаца. В этом селе церковь, в которой служат два священника: один старый уже – настоятель, другой помоложе, и детишек у него куча, не хуже как у нашего отца Петра. Дошел до сельчан тех слух, что ска­чет к ним отряд из буденновской конницы. А командует отрядом тем Григорий Буйнов. Молва об этом Буйнове шла нехорошая, что особенно он лютует над священника­ми и церковными людьми. Передали это батюшке-настоя­телю и предложили ему уехать из села от греха подальше. А он говорит: «Стар я от врагов Божиих бегать, да и власы главы моей седой все изочтены Господом. Если будет Его Святая воля – пострадаю, но не как наемник, а как пас­тырь, который овец своих должен от волков защищать». Молодой священник быстро собрался: схватил жену, дети­шек, скарб на телегу кое-какой покидал – и в степь. Но не избег мученического венца, его Господь прямо на отряд Гришки вывел, и тут же порубили их сабельками. А как к селу подскакали ироды окаянные, к ним навстречу в белом облачении с крестом вышел батюшка-настоятель. Подлетает к нему на коне Григорий, как рубанет саблей со всего плеча, так рука-то, в которой крест держал, отлетела от батюшки. Развернул коня и рубанул во второй раз. Залилась белая риза кровью алой. Когда хоронили батюшку, то руку его в гроб вместе с крестом положили, так как не могли крест из длани батюшкиной вынуть. А за день до этого одной блаженной в их селе сон снился. Видит она батюшку в белых ризах, а рука в отдалении на воздусе с крестом. Когда рассказала сон людям, никто не мог понять, почему рука отдельно от тела.

– Ужасная кончина, – сокрушенно вздохнул отец Петр и перекрестился. – Не приведи, Господи. Степка, тоже перекрестившись, прошептал:

– Блаженная кончина... – и, задумавшись, загрустил.

Вспомнил, как ему, маленькому мальчику, мама по ве­черам читала жития святых, в основном это были мучени­ки или преподобные. Он, затаив дыхание, слушал и мыс­ленно переносился во дворцы императоров-язычников и становился рядом с мучениками. Как-то он спросил маму:

– А можно нам тоже пойти во дворец к императору и сказать ему, что мы христиане? Пусть мучает.

– Глупенький, наш Император сам христианин и цар­ствует на страх врагам Божиим. Мученики были давно, но и сейчас есть место для подвигов во имя Христа. На­пример, подвижники в монастырях, – и читала ему о пре­подобных Сергии Радонежском и Серафиме Саровском.

Воображение Степки переносило его в дремучие леса к святым кротким подвижникам, он вместе с ними строил деревянный храм, молитвой отгонял бесов и кормил из рук диких медведей. Степан стал мечтать о монастыр­ской жизни. Грянувшие революция и гражданская война неожиданно приблизили эту детскую мечту. Николай Тро­фимович Коренев, вернувшись с германского фронта, недолго побыл в семье, ушел в белую добровольческую армию. Мать, бросив работу в местной больнице, ушла

вслед за отцом сестрой милосердия, оставив сына на по­печение своего дяди, настоятеля монастыря архимандрита Тавриона. Вскоре монастырь заняла дивизия красных. На­сельников выгнали, а отца Тавриона и еще нескольких монахов отвели в подвал, и больше они не возвращались. Степан скитался, голодал, пока не прибился к Покров­ской церкви в должности пономаря и чтеца.

Встав из-за стола, перекрестившись на образа, он про­чел про себя благодарственную молитву и подошел к отцу Петру под благословение.

– Благослови, батюшка, пойти в алтарь прибраться.

– Иди, Степка, да к службе все подготовь. Завтра Со­бор Иоанна Предтечи.

Когда Степан вышел, удовлетворенно сказал:

– Понятливый юноша, на святках восемнадцать испол­нилось, так вот беда: сирота, поди. От отца с матерью никаких вестей, а он все ждет их,

В это время к селу Покровка двигалась вереница запря­женных саней. Санный поезд сопровождал конный отряд красноармейцев во главе с командиром Артемом Крутовым. В каракулевой шапке, перевязанной красной лентой, в щегольском овчинном полушубке, препоясанном кожа­ной портупеей, с маузером на правом боку и с саблей на левом, он чувствовал себя героем и вершителем человечес­ких судеб. Но истинным хозяином положения был не он, а человек, развалившийся в передних санях. Закутанный в длинный тулуп, он напоминал нахохлившуюся хищную пти­цу, какого-нибудь стервятника. Из-под пенсне поблески­вал настороженный взгляд слегка выпуклых глаз, завер­шали его портрет крупный с горбинкой нос и маленькая бородка под пухлыми губами. Это был уполномоченный губкома по продразверстке Илья Соломонович Коган. Крутов, поравнявшись с его санями, весело прокричал:

– Ну, Илья Соломоныч, сейчас недалеко осталось, вон за тем холмом село, как прибудем, надо праздничек от­метить, здесь хорошую бражку гонят! А с утречка собе­рем хлебушек – и домой.

– Пока вы, товарищ Крутов, праздники поповские бу­дете отмечать, эти скоты до утра весь хлеб попрячут – ищи потом. Надо проявить революционную бдительность, контра не дремлет.

– Да какие они контра? Мужики простые, пару раз с маузера пальну – весь хлеб соберу.

– В этом видна, товарищ Крутов, ваша политическая близорукость. Как вы изволили выразиться, простые кре­стьяне – прежде всего собственники, с ними коммунизм не построишь.

– А без них в построенном коммунизме с голоду сдох­нешь, – загоготал Крутов.

– Думайте, что говорите, товарищ Крутов, с такими разговорами вам с партией не по пути. Не посмотрим и на ваши боевые заслуги перед советской властью.

– Да я так, Илья Соломоныч, – примирительно ска­зал Крутов, – холодно, вот и выпить хочется, а с контрой разберемся, у нас не забалуешь. Вы мне задачу означьте – и будет все как надо, комар носу не подточит.

– Я уже вам говорил, товарищ Крутов, наш главный козырь – внезапность. Разбейте бойцов на группы по три человека к каждым саням, как въезжаем в село – сразу по избам и амбарам, забирайте все подряд, пока они не успели опомниться.

– А поскольку им на рот оставлять? – поинтересовал­ся Крутов.

– Ничего не оставлять, у них все равно где-нибудь запас припрятан, не такие уж простые, как вы думаете. А проле­тариат, движущая сила революции, голодает, вот о чем надо думать!

Не успел Коган договорить, как вдали словно гром про­гремел колокол, а потом зачастил тревожно и гулко, вско­лыхнув тишину полей и перелесков.

– Набатом бьет, – заметил Крутов. – Это не к службе, что-то у них стряслось, пожар, может.

– Думаю, ваши такие «простые мужики» о нашем при­ближении предупреждают, контра, – и Коган зло выру­гался. – Только как они нас издали увидели? Распоря­дись, товарищ Крутов, ускорить передвижение.

А увидел отряд продразверстки Степан. Прибрав в ал­таре, почистив семисвечник и заправив его лампадным маслом, разложил облачение отца Петра и решил под­няться на колокольню. Любил он в свободные часы полю­боваться с высоты звонницы, откуда открывалась удиви­тельная панорама перелесков и полей, на окрестности села. С собой брал всегда полевой бинокль – подарок отца. Отец вернулся с фронта как раз на Рождество, а на тре­тий день у Степана день Ангела, в празднование памяти его небесного покровителя первомученика и архидиакона Стефана. После службы, когда все пришли домой и сели за именинный пирог, отец достал бинокль.

– На, Степка, подарок, трофейный немецкий, четырнад­цатикратного приближения. Будет тебе память обо мне.

С тех пор Степан с биноклем не расставался, даже ког­да изгнанный из монастыря красными скитался голод­ный, все равно не стал отцов подарок менять на хлеб.

Любуясь с колокольни окрестностями, Степан заметил вдали за перелесками на холме какое-то движение. Он навел бинокль и аж отшатнулся от увиденного: остроко­нечные буденовки – сомнений не было: красные. «Навер­ное, продразверстка, о которой говорил Никифор Аки­мович». Первый порыв был бежать вниз предупредить, но на это не хватит времени, пока все село обежишь, они

уж тут будут. Рука машинально взялась за веревку иоль-шого колокола. Степан перекрестился и ударил в набат. Он видел сверху, как выбегают из изб люди, многие с вед­рами, и растерянно озираются, но, не видя пожара, бегут к церкви. Убедившись, что набат созвал всех, Степан ус­тремился вниз, навстречу ему, запыхавшись, бежали отец Петр и Никифор Акимович.

– Ты что, Степан, белены объелся?! – закричал отец Петр. Степан рассказал об увиденном.

– Значит, так, мужики, – коротко распорядился Никифор, – хлеб в сани, сколько успеете, и дуйте за кривую балку к лесу, там схороним до времени.

Въехав в село и наведя следствие, Коган распорядил­ся посадить отца Петра и Степана под замок в сарай и приставить к ним часового. Прилетел на взмыленной лошади Крутов:

– Ну, Илья Соломоныч, гуляем и отдыхаем!

– Да ты что, товарищ Крутов, издеваешься, под рев­трибунал захотел?! – вспылил Коган. – Сорвано задание партии: хлеба наскребли только на одни сани.

– Да не горячись ты, Соломоныч, договорить не дал: нашелся весь хлеб, за оврагом он. Надо звонарю спа­сибо сказать, помог хлеб за нас собрать, – загоготал Крутов.

– Кому спасибо сказать разберемся, а сейчас вели хлеб привезти и – под охрану. – После уж примирительно спро­сил: – Как это тебе так быстро удалось?

Крутов, довольно хмыкнув, похлопал себя по кобуре:

– Товарищ маузер помог, кое-кому сунул его под нос – и дело в шляпе.

Когда уже сидел за столом, Крутов, опрокинув в рот стопку самогона и похрустев бочковым огурчиком, спросил:

– А этих, попа с монашком, отпустить что ли?

Коган как-то задумался, не торопясь и не обращаясь ни к кому, произнес:

– Этот случай нам на руку, надо темные крестьянские массы от религиозного дурмана освобождать. Прикажите привести попа, будем разъяснительную работу проводить.

Когда отца Петра втолкнули в избу, он перекрестился на передний угол и перевел вопросительный взгляд на Крутова, считая его за главного. Коган, прищурив глаза, презрительно разглядывая отца Петра, заговорил:

– Мы вас не молиться сюда позвали, а сообщить вам, что губком уполномочил вас, саботажников декрета со­ветской власти о продразверстке, расстреливать на месте без суда и следствия.

– Господи, да разве я саботажник? Степка – он по молодости, по глупости, а так, никто и не помышлял про­тив. Мы только Божью службу правим, ни во что не вме­шиваемся.

– Ваши оправдания нам ни к чему, вы можете спасти себя только конкретным делом.

– Готов, готов искупить вину, – обрадовался отец Петр.

– Вот-вот, искупите. Мы соберем сход, где вы и ваш помощник перед всем народом откажетесь от веры в Бога и признаетесь людям в преднамеренном обмане, который вы совершали под нажимом царизма, а теперь, когда со­ветская власть дала всем свободу, вы не намерены даль­ше обманывать народ.

– Да как же так? – забормотал отец Петр. – Это не­возможно, это немыслимо.

– Вот идите и помыслите. Через полчаса дадите ответ.

– Иди, поп, да думай быстрей! – заорал изрядно за­хмелевший Крутов. – А то я тебя, контру, лично шлепну, и твою попадью, и вообще всех в расход пустим.

Отец Петр вспомнил заплаканную матушку и деток, сердце его сжалось, и он закричал: