Мне было года четыре, и я все никак не мог привыкнуть к Москве. У меня
было весьма эксцентрическое детство. В Ленинграде, где я родился,
бабушка — известный врач, дедушка — начальник военного госпиталя, белые
служебные «Волги», ординарцы, спецраспределитель, черная икра на
завтрак… В Москве мама и папа — молодые специалисты-неудачники,
бедность, невкусные котлеты из «Кулинарии»… В Ленинграде — просторная
генеральская дача и волшебная квартира на Большом проспекте
Петроградской стороны, с витражами на окнах, со старинным поблескивающим
дубовым паркетом, с антикварной мебелью… В Москве — комната в
коммуналке. По Ленинграду я ездил на машине, и все меня любили, потому
что я был дедушкин внучек. По Москве я ездил на метро, причем в самый
час пик: мама волокла меня непроснувшегося в детский садик для
заикающихся детей, где к нам, невротизированным уродцам, ужасно
относились: «Не можешь говорить, так и заткнись, жди логопеда» — это
была нормальная в устах воспитательницы фраза. В Ленинграде летом у
бабушки я был отчетливо счастлив. В Москве зимой с мамой и папой —
отчетливо несчастен. Да все никак не мог привыкнуть к несчастью.
И
вот однажды утром мама волокла меня за руку по переходу между двумя
линиями московского метро. Дело было зимой, я был в тяжелом и неудобном
пальто, мне было жарко, а ноги были мокрые, потому что под ногами
хлюпала грязная каша. И люди вокруг ужасно пахли, взопревшие в своих
влажных и несвежих одеждах, неухоженные советские люди. Я помню, что
посмотрел с лестницы вниз и увидел под собою станцию, заполненную этими
некрасиво одетыми и дурно пахнувшими людьми. И остановился.
— Пойдем! — мама потянула меня за руку.
— Я не могу, — сказал я.
Я
объяснил маме, что там внизу — люди. Что все они плохо ко мне
относятся. Что они злые и никогда не улыбаются. Что они ужасно пахнут и
ужасно толкаются. Что я просто не могу, не могу, не могу выносить людей.
Мама присела рядом со мной на корточки, заглянула мне в глаза и сказала ласково:
— А ты представь себе, что все они в прошлом дети и в будущем — покойники.
Может быть, это была слишком сложная мысль для четырех- или пятилетнего ребенка, но я представил себе.
Прямо
на нас перлась толстая тетка с кошелками и ругала маму, что, дескать,
расселась тут на дороге. И я представил себе эту тетку девочкой моего
возраста в ватном пальтишке и тупоносых ботиночках. А краснорожего
мужика с портфелем я представил себе совсем младенцем. А про бабку с
клюкой, которая спускалась вдоль стеночки и громко ругалась сама с
собой, я подумал, что вот она, наверное, совсем скоро умрет и будет
лежать в гробу тихая и восковая.
И потом вдруг всех этих людей на
станции московской подземки я представил себе детишками в роддоме. Я
бывал к тому времени в роддоме: бабушка водила по всему Ленинградскому
Первому медицинскому институту из отделения в отделение — похвастаться
мною перед коллегами. И сразу же представил станцию кладбищем — люди в
моей фантазии замерли и затихли.
Наконец, я представил себе маму
мертвой. И сразу же подумал, что вот она умрет, а я тут стою посреди
перехода и капризничаю. И больше уже не капризничал. Наверное, целых два
дня.
Считать всех людей в прошлом детьми и в будущем покойниками
я привык не сразу. Но я сразу заметил, что так мне легче. Если ждешь от
людей, что они будут взрослыми, мудрыми, доброжелательными, то не
дождешься. Если представляешь себе людей детьми или мертвецами, то чего
же от них и ждать?
Это хорошее упражнение. К сорока годам я
виртуозно научился видеть любое событие очередной серией из похождений
бывших детей и будущих мертвецов. Путин ли летал со стерхами — так это
же очень мальчишеское, понятное, даже трогательное. Лимонов ли призывает
«взять все и поделить» — так ведь пожилой человек: моему
семидесятитрехлетнему папе тоже бывает свойственна неумная стариковская
ворчба. Pussy Riot — кощунницы? А вы представьте себе дело так, что
девчонки похулиганили. Судья Сырова вынесла жестокий приговор? А вы
представьте себе ее девочкой — перепуганной ябедой, которая бежит
жаловаться учительнице, пока не разрушился мир.
Недавно одна
телекомпания брала у меня интервью. Речь шла о тяжелобольных людях.
Корреспондент спрашивала, хорошо ли это, что на Западе есть специальные
психологи, которые разговаривают с детьми про то, как умрут их родители,
или про то, как сами дети умрут. Я отвечал, что людям обязательно надо
говорить друг с другом о смерти и о детстве. Что совершать разумные
поступки люди могут только тогда, когда понимают, что умрут: я умру, вы
умрете, родители наши умрут, дети наши умрут (дай бог, чтобы не раньше
нас). Все умрут, сказал я, даже Путин.
Тут корреспондент засмущалась и сказала, что фразу про то, что Путин умрет, придется из интервью вырезать.
И
я подумал, что журналистка эта в сущности ребенок. Да и я глупый
мальчишка. Зачем было бравировать собственной храбростью и пугать
девочку фразой по то, что Путин умрет?
|
