Маша Аверьянова — слушательница школы журналистики, где я веду раз в
две недели необременительный семинар. Маше лет семнадцать, наверное,
или даже шестнадцать. В одном из эссе, написанных по моему заданию,
Маша рассказала историю, которая беспокоит меня вот уж третью неделю.
Мне кажется, я не сумел объяснить Маше, что в ее рассказе тревожит
меня. Я и теперь не могу этого объяснить. История простая и
короткая. Две минуты чистого времени, не больше. Действие
разворачивается зимой в Москве, в подземном переходе, где не то чтобы
теплее, чем на улице, но мороз какой-то вялый и грустный. Народу
довольно много. Люди как будто бы спешат, даже те, кому спешить некуда.
Шарканье множества ног сливается в общий гул. Уши слышат этот гул, но
мозг игнорирует. Из многих неоновых ламп под потолком одна моргает.
Пахнет сырой обувью и сахарными, теплыми, сдобными, но невкусными
булками. Маша идет по подземному переходу и издалека видит
нищенку. Женщина сидит на картонке около стены. На женщине поношенное,
но довольно чистое светлое пальто. Выражение лица у женщины скорбное. То
и дело кто-то из прохожих перекрывает Маше эту женщину, сидящую у стены
на картонке. Поэтому Маша не сразу понимает, что в руках у женщины —
младенец. Младенец завернут в одеяло. Женщина склоняется над младенцем,
шепчет ему что-то и качает его тихонечко. Рядом с женщиной на полу стоит
небольшая картонная коробочка. Некоторые люди, проходя мимо, бросают
туда мелочь. И Маша издалека видит, как к женщине подходит полицейский. Этот
полицейский — единственный в подземном переходе человек, который никуда
не спешит. Он останавливается над женщиной, покачивается на каблуках и
говорит что-то, Маше не слышно, Маша еще довольно далеко. Он говорит
что-то, а женщина не отвечает ему, продолжает нянчить ребенка. Тогда
полицейский мыском ботинка переворачивает коробочку, и монетки катятся
по полу, подпрыгивая и, наверное, звеня, только Маше не слышно, как они
звенят. Звон монет тонет в гулком шарканье. Женщина монеты не
собирает и вообще никак на действия полицейского не реагирует,
продолжает качать младенца. Тогда полицейский наклоняется, берет за
краешек одеяла и с силой дергает вверх. Одеяло разматывается, младенец
летит на пол, а женщина пытается поймать ребенка в воздухе,
предотвратить его падение. Но безуспешно. Маша уже совсем близко.
На мгновение у нее перехватывает дыхание и она останавливается как
завороженная. Младенец со всего размаха падает на каменный пол головой.
Но нет того особенного звука, с которым бьются головой дети. Ударившись
головой, младенец подпрыгивает, переворачивается, падает на ноги, еще
раз подпрыгивает, заваливается на бок и лежит прямо, не плачет, не
скрючен, не сломан. Тут только до Маши доходит, что это не
младенец, а кукла. И вдруг оживают звуки. Маша начинает слышать вместо
нечленораздельного гула отдельные шаги, шарканье ботинок, стук каблуков,
позвякивание моргающей неоновой лампы, звук катящейся монеты, слова,
которые говорит полицейский женщине и женщина полицейскому. «Иди отсюда! Иди по-хорошему!» — говорит полицейский. «Куда же я пойду?» — бормочет женщина. «Иди отсюда со своей куклой!» — говорит полицейский. «Это моя дочка». «Иди отсюда, я сказал!» «Сейчас, только ребенка одену». «Тьфу ты черт!» — говорит полицейский и отходит прочь. «Сейчас, только одену», — бормочет женщина скороговоркой. Маша
стоит напротив нищенки, и та поднимает на девушку взгляд. Взгляд не
безумный. В глазах у нищенки не горит бредового огонька. Нищенка
заматывает куклу в одеяло и внятно говорит Маше: «Ты тоже не веришь, что это моя дочка?» Маша
не знает, здорова ли эта женщина. Что с ней случилось? Потеряла ли
ребенка? Сошла ли с ума? Или профессиональная нищенская наглость
позволяет женщине придуриваться в присутствии полицейского и задавать
прохожей девушке бессовестный вопрос? «Ты не веришь, что это моя дочка?» Маша отвечает: «Я верю!»
|
