Однажды я проснулся утром в невозможной на этом свете тишине и в невозможной темноте. Я не видел даже собственных рук, поднеся их к носу. Несколько мгновений я не позволял себе паники, но как только позволил на мгновение, паника охватила меня. Я вскочил с койки, ударился головой о потолок, принялся метаться в кромешной тьме, натыкался на предметы, они падали наземь — металлические звенели, деревянные стукали. Метаться было особенно некуда. Мой гроб был метр в ширину, метра полтора в высоту и метра два в длину. Я легко нашарил стены и я даже помнил, где дверь. Дверь была у меня в ногах, и она была не то что заперта, а завалена, закопана намертво и нисколько не подавалась, как бы я ни толкал ее. Я был под землей. И я был жив, что самое ужасное.

Я даже помнил, как оказался в этом гробу. Накануне вечером это был не гроб никакой, а маленькая келейка, в которой иконописец Илларион хранил свои доски и левкасы. Он отвел меня сюда на ночлег, пожелал спокойного сна, благословил по-диаконски раскрытой ладонью, плотно притворил дверь и оставил одного. Свечи диакон посоветовал не зажигать, чтобы огонь не съедал воздух. А теперь я вспомнил, что у меня есть свеча, нашарил ее и зажег. Доски, левкасы в банках, дверь как вкопанная — я понятия не имел, что могло случиться за ночь, и почему моя келья провалилась в тартарары. Потом я подумал, что свеча ест воздух, и задул свечу. Попытался стучать в дверь, но звук был глухой, безнадежный.

Тогда я вспомнил, что надо молиться. Я стоял около двери на коленях и бормотал три молитвы, известные мне на память. Я бормотал их снова и снова, перевирая от страха.

На третьей или четвертой «Богородице» я услыхал звук. Человек, погребенный заживо, ни с чем не спутает этот звук, ибо нет никакого звука, милее погребенному заживо, чем приглушенный скрежет лопаты. Ты не спутаешь скрежет лопаты ни с чем. Звук был все ближе, и наконец лопата заскребла по моей двери, по крышке моего гроба, по доскам, громко. И голос за дверью произнес:

— Молитвами святых отец наших, Господи Иисусе Христе Сыне Божий, помилуй нас грешных!

— Аааамииинь! — заорал я, как футбольные болельщики орут на стадионе, хотя, возможно, надо было орать не «аминь», а что-нибудь другое.

Дверь отворилась, и в гроб мой хлынул свет. Я увидел синее небо с редкими облаками, похожими на сладкую вату, сверкающий снег вокруг, я вдохнул воздух, который был слаще меда, и я взял руку человека, улыбчивого крепкого послушника, который хотел помочь мне перебраться через сугроб. Человек сказал:

— Прости Господи, такой снегопад был ночью, что я решил пойти откопать вас, сами-то не откопались бы.

Звенели колокола. В наметенных за ночь сугробах протоптаны были тропинки глубиною почти в человеческий рост, а по тропинкам бежали монахи, торопясь к ранней заутрене.

Она была радостная в тот день. Счастливая. Она бежала к заутрене, и клубы сверкающего на солнце свежего рассыпчатого снега поднимались у нее из-под ног, обутых в валенки.

А в другой раз я заблудился на болоте. Нет, на этот раз мне не было страшно. Просто было сыро, ночь, туман, а я заблудился, и мне было одиноко, как если бы я был потерявшимся ребенком. Я шагал, не зная куда, по чавкающей грязи, напевал тихонько спиричуэл про то что sometimes I feel like a motherless child, и мне было так жалко себя, что даже противно было быть взрослым мужчиной, которому вот так себя жалко.

И тут зазвонил колокол. Вдали, в темноте. Я больше не был в опасности. Но мне было важно услышать этот колокол. И она вела меня. Уверенно, неспешно и точно к цели.

А еще однажды я ужасно разозлился на старушек в храме. Старушки шныряли то и дело мимо меня менять свечки и соскребать с поставцов воск, толкались и ворчали. Прямо во время службы. Даже во время общей исповеди. А когда пели «Символ веры», бабушки эти принялись распекать какую-то молодую женщину за то, что явилась в храм в брюках, а вместо платка повязала голову шарфом. Я знал, что не надо злиться на этих бабушек, но все равно злился. И после службы подошел к батюшке спросить, как можно не злиться на этих старых недотыкомок, которые…

— Не беспокойтесь, — улыбнулся батюшка. — Вы им тоже не нравитесь.

Она смеялась. Она была иронична и снисходительна.

Она — моя Церковь*. Бывает ли она жестокой, мелочной, злобной, глупой? Да, сплошь и рядом. Вот и сейчас тоже.

Но я знаю ее другой.

* Церковь — это общество людей, для которого единственный закон действия — любовь, ласковая любовь, и ему чужд закон земли. Митрополит Антоний Сурожский.