Поздно вечером звонок.
- Батюшка, ты? Виктор беспокоит.
Виктора я знал давно. Высокий сутулый, с большой лысой головой, медлительный в движениях и словах. На глазах очки с толстыми стёклами в старинной роговой оправе. Вспоминаю его всегда в старомодном коричневом пиджаке с неизменным значком ГТО на потёртом лацкане. Иногда он заходил в храм, однажды даже подошёл на исповедь. Жил человек хаотично, от одной женщины переходил к другой, попивал, иногда запойно. А ещё он приглашал меня причастить его старенькую маму, та в 1941-ом, когда немцы пробились к самой Москве, служила в подразделении противовоздушной обороны, запускала в небо аэростаты. Она мне рассказывала:
- Помню, было очень холодно, и ещё запомнилось неистребимое чувство голода. Мы, совсем молоденькие девчонки, сколько мне тогда было, неполных восемнадцать? Идём по ночным улицам столицы, на плече тяжёлая винтовка, а в руках у нас тросы, на которых удерживался аэростат. Ты идёшь, а сама от усталости засыпаешь, порой ногами отрываясь от земли и повисая в воздухе. И что удивительно, за это мгновение во сне успеваешь увидеть всех, кто тебе дорог, живыми и весёлыми, даже тех, на кого уже успели придти похоронки.
Так вот, звонит мне этот Виктор и говорит совершенно спокойно:
- Всё, бать, надоело. Жить так надоело. Решил с собой покончить.
Не знаю почему, как-то само собой получилось, меня же этому никто не учил, но я ответил, и тоже без всякого волнения:
- Что же, Витя, рад за тебя. Наконец я услышал настоящего мужчину. Кстати, как ты собираешься это сделать?
Собеседник замолчал. Видимо, мой ответ его несколько обескуражил. Наверно он рассчитывал, что я стану его отговаривать от «неразумного шага», а я получается напротив, «одобрил».
- Не знаю ещё, может, повешусь, - предположил Виктор, - или застрелюсь.
- Ну, это, конечно, не оригинально, хотя в наших условиях наиболее подходяще. Только, Виктор, мой тебе совет. Будешь вешаться, сходи сперва в туалет, а то потом, ну, ты сам понимаешь. Кто тебя будет отмывать? Так и положат.
Кандидат в самоубийцы молчит, я продолжаю:
- А если надумаешь стреляться, то стрелять можно, во-первых, в сердце, но при волнении бывают промахиваются, а нам этот вариант не подходит. Ты мужик серьёзный, тебе нужно чтобы наверняка. Так что давай, парень, суй пушку в рот. Правда, в таком случае от башки у тебя ничего не останется, будешь лежать в гробу как всадник без головы. Хотя она тебе уже и не понадобится. Пить-то ты в неё уже все одно не будешь.
Молчит. Ладно, продолжаю:
- Ещё, Вить, ты подумай о тех, кто останется, им же потом из-за тебя всю квартиру драить. Так что лучше всего иди куда-нибудь в лес и там интеллигентно удавись.
Жил у нас, кстати, в поселке один картёжник, всё на деньги играл. Он ещё с моей соседкой сошёлся. Не смог вовремя долг отдать, к нему приехали припугнули, он со страху и повесился. У неё в доме на кухне, прямо на дверном косяке. Так эта женщина мне потом сказала: «Не мужик, а дрянь. Только о себе и думал. Хочешь вешаться? Иди в лес, там деревьев полно, а так, только ребенка напугал».
Я эту историю Виктору по телефону пересказал, и чувствую, он кипятиться начинает:
- Тебя послушаешь, так ты будто и ждешь, чтобы я удавился!
- Конечно, Вить, мне тогда и отпевать тебя не придется, хоть за это спасибо.
- Нет, батюшка! Неправильно ты себя ведешь, - поучает мой собеседник, - ты должен меня отговаривать, а вижу, ты как будто бы и за. Так вот, слушай сюда! Не дождётесь! Я передумал, и вы меня в гробу без башки не увидите! - крикнул пьяный человек и в сердцах бросил трубку.
Ну, вот, и слава Богу, этого отговорил. Сколько у меня было таких звонков, кто считал? А сколько их мне так и не позвонило.
Практически каждый год в посёлке случается беда, кто-нибудь, чаще всего это молодой мужчина, сводит счёты с жизнью. А попросту говоря, совершает самоубийство.

Снова у меня на телефоне раздаётся звонок и прерываемый рыданиями женский голос пытается рассказать о своем горе. - Батюшка, сыночек, мой единственный сыночек покончил с собой. Что делать?!
Потом я встречаюсь с родителями. Во время встречи отец, как правило, стоит и, опустив голову вниз, смотрит себе под ноги, а мать, льнёт к священнику, словно к соломинке. Припадёт к тебе, уткнётся головой в грудь и плачет. Господи помилуй, как же они страшно плачут. Это не то, чтобы крик, а точно всхлипывает и подвывает маленькая обижаемая всеми собачонка.
А ты ничего не можешь сделать, главное, ты не можешь о нём молиться, и утешить никак не можешь. Можешь только гладить её по плечу и плакать вместе с человеком.

Потом самоубийцу хоронят, и в храме появляется новая прихожанка, которая приходит на все службы, потому, что молитва единственное средство, чтобы не сойти ей с ума. Она не может, подобно мужу, уйти в запой, она уходит в молитву. Чёрная одежда - это теперь её одежда на многие месяцы. Она часто исповедуется, винит себя во всем, что произошло с её сыночком.
Приходится постоянно уже от неё отгонять мысль отправиться вслед за сыном. Эта борьба с переменным успехом длится месяцев семь - восемь. Потом женщина появляется реже. Проходит ещё несколько месяцев, мать приходит в себя, вновь начинает здраво рассуждать, её жизни больше ничего не угрожает. И она уходит из храма, обыкновенно навсегда. Но я никого не осуждаю. Ведь это невыносимо тяжело не иметь возможности отпеть ушедшего, и помолиться о нём наравне со всеми остальными.
Был у меня знакомый учитель, преподавал детям в школе историю. Невысокий, худощавый всегда в костюме синего цвета. Мужчина - учитель в нашей школе явление редкое, потому Сергея Александровича знал весь поселок. В перестроечные годы, когда бюджетникам вдруг перестали платить жалование, учителям стало не до детей, они опустили планку требовательности, и в первую очередь к самим себе. Я даже слышал о случаях, когда учителя распивали вместе с учениками старших классов. Не знаю, может, болтают, но Сергей Александрович, действительно, оседлав зеленого змия, постепенно, но неуклонно уносился в яму. Поначалу его пытались усовестить, объявляли выговора. А потом и вовсе уволили за систематическое пьянство. Он пытался ещё где-то работать, но потом смирился, и занялся рытьём могил, что, в конце концов, всё только и усугубило.
Как-то он повстречался мне трезвым, я и предложил, Сергей Александрович, вы походили бы к нам на службы. Господь милостив, может, и вы избавитесь от пагубной привычки. Есть же такие примеры.
По-моему он даже рассердился. Что ты, батюшка, меня же весь поселок знает, я хоть и бывший, но учитель. И стыдно, мол ему, грамотному человеку, вместе с тёмными старухами лоб об церковный пол расшибать. Он хоть и выпивает, а всё-таки, человек с высшим образованием, интеллигент.
Нет так нет, время шло, и однажды по весне, когда днем уже пригревает солнышко и на улице появляются лужицы, что потом снова замерзают по ночам, мы обнаружили Сергея Александровича, лежащим в снегу возле одной такой лужи, аккурат напротив храма. А надо сказать, что церковь от самого посёлка, там где проживает основная масса наших прихожан, отстоит километра на полтора. И если кто-нибудь к нам заходит, значит, он к нам специально и направляется. Я ещё подумал, зачем-то он пришёл. Прежде никогда не заходил, а теперь вот, лежит перед калиткой. А что если, всё-таки, бывший учитель надумал помолиться?
Трясу его за плечо, пытаюсь поднять. Бесполезно. Человек оседает, точно у него совсем нет внутреннего основания, и он вновь бесформенным мешком укладывается на землю. В ответ на все мои вопросы учитель только и делал что мычал, не в состоянии сказать что либо вразумительное. Пьян, как обычно, но жаль мужика, что он будет лежать на мокром снегу? Вышел я на дорогу, поймал проезжавшую мимо машину и упросил знакомого водителя завести бедолагу в поселок.
Каково же было моё удивление, когда несколько часов спустя я вдруг нос к носу столкнулся всё с тем же Сергеем Александровичем, который в тот момент нетвёрдым шагом выходил из-за алтаря. Преодолев порядочное расстояние, он вновь вернулся к нам. Зачем? Что его сюда влечёт? Почему лежать ему нужно именно у нас? Пока я так размышлял, историк сполз, держась за стену, и улегся рядом на мокрую отмостку.
Вот ведь, прибила нелёгкая. Опять он пьян точно и не было тех нескольких часов, что прошли от времени его первого появления у нас перед калиткой. Что делать? Милицию не дозовешься, вытрезвители не работают. Вновь думай как переправить учителя в посёлок, всё-таки полтора километра, пешком он такой не дойдет.
Ловлю машину, теперь уже фургончик. Вместе с шофёром грузим в него несчастного Сергея Александровича, и уже за денежки отправляем домой. Зато можно спокойно готовиться к вечерне.
Представьте моё уже не только удивление, но и возмущение, когда, вечером придя в церковь, я вновь обнаружил всё того же Сергея Александровича, мирно спящим на дорожке, ведущей в храм. Да что же тебе так наша земля приглянулась, мил человек? Ну, лежал бы сейчас где-нибудь в посёлке, там и места много и тёплых подъездов полно, и тех же лавочек, так нет же, всё к нам. Оттащили мы его с бабушками на деревянное крылечко дома, что через дорогу напротив. Снова нам забота, да ещё перед самой службой. И вновь знакомые ребята выручили. Я их уже умоляю:
- Привяжите его там к какому-нибудь дереву, что ли, замучил он нас.
Ребята посмеялись и обещали помочь.
На следующий день, раненько утречком я спешил в храм на литургию. Ночью зима с лихвой возвращала отвоёванные весной позиции, лужи замерзли, и лёд привычно хрустел под ногами. Наш огромный белый храм стоит на возвышенности, величественно выплывая из-за речки навстречу идущему. Как всегда восхищаюсь его красотой. Вот я уже приближаюсь к калитке, и вдруг вижу всё того же учителя, лежащего в луже, с головой, вмёрзшей волосами в лёд, и с неестественно вывернутой вверх окоченевшей рукой. Не Сергей Александрович, а чисто убитый немец из ожившей военной кинохроники боёв под Москвой в декабре 41-го года.
Долго для нас оставалось загадкой, что же в тот злополучный день так тянуло к нам покойного. И только по лету, разбирая штабеля старых досок, мы обнаружили его схрон, в котором стояли ещё непочатыми две бутылки палёной водки. Копали ребята могилку, а рассчитались с копачами натурой, тогда, видать, и спрятал учитель свою долю у нас за храмом. Так и отдал Богу душу наш Сергей Александрович, бывший педагог и интеллигент.
Много воды утекло с тех пор. Ушла из жизни мама Виктора, ветеран – фронтовик, награждённая медалью «За оборону Москвы». Виктор с очередной сожительницей продолжал бывать у нас на службах. На удивление он очень тосковал по маме. Такой большой пьющий человек, а придёт в церковь, и не скрываясь плачет.
Помню, как отпевал уже его самого, а он лежал в гробу всё в том же коричневом пиджаке с серебряным значком ГТО. Отпеваю, а в голову лезет, зачем этот значок, к чему он готов?
Все эти годы несчастный Сергей Александрович не выходил у меня из головы. Сколько раз себя убеждал, не виноват я в его смерти. На самом деле, мы же трижды отправляли его домой. Трижды! Но как вспомню эту руку, торчащую к небу из ледяной лужи, не по себе становится, и вновь накатывает чувство вины. На радоницу всякий раз дойду до его могилки и прошу прощения. Не уберёг я тебя, Сергей Александрович.
Однажды, это уже в наши дни, попросили меня причастить старушку. Пока читал молитвы обратил внимание на старинные массивные оклады. В XIX веке иконы в таких окладах украшали стены многих зажиточных домов. Но в окладах вместо соответствующих им икон виднелись простенькие бумажные иконочки, вырезанные большей частью из отслуживших свой век старых настенных календарей.
Хозяин, проследив за моим взглядом, сказал: - Когда-то на месте этих репродукций находились замечательные старинные образа, в прекрасной сохранности. Они нам достались в наследство ещё от прадедов.
- Где же иконы, почему их нет?
- Украли. Жил у нас в соседях один человек, звали его Кривошеев Сергей Александрович. Ты его должен помнить, бывший учитель. Одно время он сильно выпивал, и жена от него ушла. Так моя супруга покойница пожалела несчастненького и приглашала его к нам по-соседски. Когда обедом покормит, иной раз подошьёт что, постирает. Он к нам словно к себе домой ходил. Вот иконы и выследил.
А тут у нас у самих беда. Жена моя вдруг заболела, месяц всего один болями помучилась и померла, царство ей небесное. И мы с пятилетним сыночком остались одни. Беда, как известно, одна не ходит, началась перестройка. На заводе перестали платить. Привёз я тогда из деревни мешок муки, на нём мы с малышом с полгода и просидели. Сергей Александрович видать, ситуацией воспользовался и сделал дубликат ключей от моих замков. И белым днём пока я был на работе, он с двумя дружками, такими же алкоголиками, обчистил квартиру. И ладно если бы только иконы, они всю детскую одежонку с собой унесли.
- Батюшка, поверишь, всю! Вот только что на нём в тот день было, когда я его в сад отводил, то и осталось. И свидетели нашлись. Бабушки, что возле дома на лавочке сидели. Они их ещё спрашивают: «Ты чтой-то, Александрович, переезжать куда надумал»? А он им: «Ага», - отвечает, переезжаю, мол. Бабушки мне и на сообщников указали. Ходил в милицию, только никто за меня не заступился. Поплакал от бессилия и обиды, а потом ладно, говорю, Бог вам судья, ребята. Только однажды я всё-таки не удержался и спросил его: - Александрович, ответь мне на один единственный вопрос, чему ты после всего этого детей учить собираешься? И ещё, что я скажу моему мальчику, ведь он уже успел тебя полюбить?
В тот год пропал один из воров, точно в воду канул. Родные обыскались, а его нет и нет. Куда человек подевался, не мог же он в воздухе раствориться, правда? Второго года через три - четыре нашли мёртвым по дороге на дачу. В ручье утонул. Голова оказалась в воде, а всем туловищем остался лежать на дороге. Как можно было так утонуть?! Милиция ко мне тогда зачастила, да только нету на мне вины.
Дольше всех продержался Сергей Александрович. К тому времени он совсем спился, а мне его по старой памяти жалко. В подъезде валяется, сунешь ему хлеба кусок и дальше идёшь. А как-то по весне, уж не помню в каком году, он в луже ночью замёрз. Прямо напротив твоего храма. Да ты наверно об этом помнишь. Не видел, но говорят, будто одна рука у него застыла и всё вверх на небо указывала. Хотя, если так разобраться, неплохой по сути был человек, и учитель знающий, а вот ведь как жизнь сложилась. Водка, будь она неладна.
После этого разговора опять я мыслями окунулся в то время, и почему-то снова вспомнился покойный Виктор. На самом деле, почему он тогда так плакал? Мамка-то его совсем старенькая была, по таким, как правило, не плачут.
Я и после замечал, зайдёт в храм человек со стороны, совсем незнакомый и вдруг как зарыдает. А тут недавно утром после крещения, уже собираюсь уходить. В храме никого, на хорах играет магнитофон, тихое пение литургии. Заходят двое, молодой человек лет двадцати и его мама. Юноша накануне узнал о смерти одноклассницы. Шли они с мамой мимо храма, и та предложила зайти поставить свечку за упокой её души.
Зашли, тишина, запах мёда, свечи горят и тихое церковное пение наверху. И у него сами собой потекли слёзы. Текут, скатываются по носу и капают на пол, я не видел, чтобы парень так плакал. Прошли к ящику и взялись писать записочки. Пишет, вспоминает кого бы ещё записать, а слёзы не прекращаются, так с носа и капают.
Потом взял свечек по количеству подсвечников, пошёл ставить, а я со стороны украдкой рассматривал его лицо. Порой оно кривилось в плаче, словно у маленького ребёнка. Тогда я подошёл к нему и спросил, может, ему какая-то помощь нужна. - Нет-нет, - ответил молодой человек,- со мной всё в порядке, просто, зашёл и почему-то хочется плакать, и чем больше плачу, тем светлее становится у меня на душе.
Виктор и после того звонка о храме не забывал, может потому по-людски и в вечность ушёл, а Сергей Александрович не смог. Может и хотел покаяться, ко входу-то подошёл, а дальше водка не пустила.
Мы люди такие, во всём нам хочется разобраться, упростить и подвести под единый знаменатель. А не всё так просто. В те самые годы, когда ещё был жив Виктор, видел я у нас в храме одного человека. На тот момент он только-только вернулся с войны и людей воспринимал лишь в соответствии с их воинскими званиями. Ко мне подходит и спрашивает:
- В армии служил? А кто по званию? Слушай, капитан, вот ты мне скажи, почему я некрещёный здоровый мужик прихожу сюда в церковь и начинаю плакать?
Пытался я ему и как капитан, и как священник рассказать о душе и о благодати. В ответ он кивнёт головой, и снова: - Это понятно, а плачу-то я почему?
Через несколько дней я узнал, что тот мой собеседник, будучи трезвым и в совершенном уме, зарезал человека. Он давно уже вынашивал мысль о мести, и наконец убил. Сам сдался властям и сел на двухзначный срок. Отсидел от звонка до звонка и снова пришёл. Дождался меня и говорит: - Я там на зоне Библию несколько раз прочитал. Хочу покаяться и креститься.
Я ему: - У вас же там наверняка свой храм был, что же не покрестился?
- Храм был, но плакал я только здесь. И весь срок представлял, как освобождаюсь и снова возвращаюсь сюда.
Он каялся, а потом я его крестил на том самом месте, где много лет назад отпевал убитого им человека.
Помню, один старый протоиерей говорил нам, тогда ещё молодым священникам, если пришёл человек в церковь и хочет покаяться, значит, Господь его уже простил, иначе бы он просто не дошёл. Господь простил, и ты прощай. Вот и получается, убийца через столько лет вернулся туда, где однажды почувствовал что-то такое, от чего заплакал точно ребёнок. Покаялся и его простили, а учителя, предавшего мальчика сироту, не простили. Что же, с предателей спрос особый?
Может это из-за возраста, не знаю. Раньше услышишь, вспоминают о битве под Москвой, и сразу представляются чёрно- белые кадры, знаменитый парад на Красной площади, и бескрайние снежные поля, усеянные телами погибших солдат. А теперь всё чаще вижу девочку, почти подростка, измученную голодом и войной. В военной форме с тяжёлой винтовкой на плече, она плывёт по воздуху, уцепившись за верёвку от аэростата. Под ней война, кровь, смерть, а она, точно сошедшая с полотен Шагала, парит высоко-высоко в небе и улыбается во сне.