«Я не участвовал в войне…»
      В день Победы мой отец, насколько я себя помню, обычно садился в одиночестве за стол. Мама, ни о чём заранее с ним не сговариваясь, доставала бутылку водки, собирала самую простую закуску, и оставляла отца одного. Кажется такой праздник, ветераны стараются собираться вместе, а он никогда никуда не ходил. Сидел за столом и молчал. Это не значит, что никто из нас не мог подсесть к нему, просто, он словно уходил куда-то в себя, и никого не замечал. Мог так весь день просидеть у телевизора и смотреть военные фильмы, одни и те же. И так из года в год. Мне было скучно сидеть и молчать, а отец ничего не рассказывал о войне.
      Однажды, наверное, классе в седьмом, я спросил его в этот день: «Пап, а почему ты с войны пришёл только с одной медалью, ты что, плохо воевал? Где твои награды»? Отец, к тому времени успев выпить пару рюмок, улыбнулся мне и ответил: «Что ты, сынок, я получил самую большую награду, о какой только может мечтать солдат на войне. Я вернулся. И у меня есть ты, мой сын, у меня есть моя семья, мой дом. Разве этого мало»? Потом, словно преодолевая себя, спросил: «А ты знаешь, что такое война»? 
      И он стал мне рассказывать. Единственный раз за всю мою жизнь, я слушал его историю войны. И больше он никогда не возвращался к этому разговору, словно его вовсе и не было.
      «Немец пришёл к нам, когда мне было почти столько же, сколько тебе сейчас. Наши войска отступали, и в августе сорок первого мы уже оказались на оккупированной территории. Мой старший брат, твой дядя Алексей, был тогда в армии, он воевал ещё с белофинской. А мы всей семьёй остались под немцами. Кто у нас в селе только не перебывал, и румыны, и мадьяры, и немцы. Самыми жестокими были немцы. Те всё, что приглянётся, забирали без спроса, и убивали за любое непослушание. Румыны, помню, постоянно что-то меняли, ну чисто наши цыгане, мадьяры нас трогали мало, но и убивали никого не спрашивая. В самом начале оккупации назначили двух сельских ребят, что постарше, полицейскими. Они только и делали, что с винтовками ходили, а так никого не трогали. Объявления развесят, вот и всё. Никто про них ничего плохого не сказал.
      Трудно было. Чтобы выжить постоянно работали, и всё равно голодали. Не помню тогда такого дня, чтобы дедушка твой расслабился, улыбнулся, зато помню, что бабушка всё время молилась о воине Алексии. И так все три года. К началу сорок четвёртого немец стал гонять нас, молодых ребят, на рытьё окопов, укрепления для них строили. Мы знали, что наши подходят, и уже думали, как будем встречать их.
      Немцы понимали, что мы завтрашние солдаты. После освобождения, вольёмся в армию и будем воевать против них. Поэтому пред самым приходом наших, это где-то по концу февраля, они внезапно окружили село и стали выгонять молодых парубков из домов и собирать всех на центральной площади. А потом погнали за село к оврагу. Мы стали догадываться, что нас ждёт, да куда деваться, конвой вокруг. И вдруг, на наше счастье, самолёт. Лётчик увидел непонятную колонну, и зашёл в боевой разворот. Зашёл и дал, видать, на всякий случай, очередь рядом с нами. Немцы залегли. А мы воспользовались моментом, и врассыпную. Конвойные побоялись вставать во весь рост, и стреляли по нам из автоматов с колен. Мне повезло, я скатился в лог, и только когда уже был в безопасности, обнаружил, что у меня прострелена рука. Пуля прошла удачно, не задев кости, и вышла чуть выше того места, где обычно носят часы.
      Потом нас освободили. Боя за село не было, немцы отошли ночью, а утром нас разбудил грохот советских танков. Этим же днём всех собрали на площади, а на ней уже виселица стоит. Когда успели, вроде только пришли? На глазах у всего народа, повесили обоих мальчишек полицейских. Тогда не разбирались, раз у немцев служил, значит, виноват, и судить тебя будут по закону военного времени. Это уже после войны бывших полицаев судили, а тогда не до того было. Как только тела несчастных повисли, так нам и объявили, что все мы, кто находился под оккупацией, теперь враги и трусы, а потому должны смыть свою вину кровью.
      В этот же день началась работа военно-полевого военкомата. Из нашего села и из окрестностей таких, как я, много собрали. Мне тогда было семнадцать с половиной, а были и те, кому ещё и семнадцати не стукнуло. Никогда не думал, что начнём воевать именно так. Представлял, что нас переоденут в военную форму, присягу примем, автоматы дадут. А никто и не думал этого делать. На дворе сорок четвёртый год, это же не сорок первый, оружия было вдоволь, а нам по одной винтовке на троих. Кто в лаптях, кто в опорках, а кто и босяком, так и пошли на передовую.
      И вот таких, необученных мальчишек, погнали искупать вину, тех, кто бросил нас тогда в сорок первом на милость победителя. Нас швыряли в атаки перед регулярными войсками. Это очень страшно, бежать в атаку, да ещё без оружия. Бежишь и кричишь от страха, больше ты ничего и не можешь. Куда бежишь? Зачем бежишь? Впереди пулемёты, сзади пулемёты. От этой жути, люди с ума сходили». 
      Отец невесело усмехнулся: «После первой атаки я не мог рот закрыть, вся слизистая не просто высохла, а покрылась коростой. Потом меня уже научили, что прежде чем бежать нужно на мокрый палец соли набрать и зубы намазать. Мы месяц шли пред войсками, в наш отряд добавлялись всё новые и новые «предатели». У меня уже был трофейный автомат, и я научился опасаться пуль. Когда пришёл приказ 26-й год снять с фронта, оказалось, что из нашего села «снимать» то уже и некого. Вон, сейчас на чёрном обелиске в центре села, все мои дружки записаны. Зачем это сделали, неужели так было нужно? Сколько народу за просто так положили. Почему нас никто не пожалел, ведь мы были почти ещё дети?
      И, знаешь, что было самое изматывающее? На самом деле, даже не эти атаки, нет, а то, что за мной весь этот месяц отец на подводе ехал. И после каждого боя штрафников он приходил, чтобы забрать тело сына и похоронить по-людски. Отца не пускали к нам, но я иногда видел его издалека. Я очень жалел его, и мне хотелось, чтобы меня поскорее убили, ведь всё равно убьют, что же старику мучиться. А мама всё это время не вставала с колен, и я это чувствовал. 
      Потом я попал в учебку, стал танкистом и продолжил воевать. Твой дядя Лёша в 26 уже был подполковником и командиром полка, а Днепр форсировал рядовым штрафбата. Удивляешься? Война, брат, а у войны своя справедливость. Всем хотелось выжить, и часто за счёт других». Батя тогда курил, он затянется, помолчит, словно смотрит куда-то туда, в глубину лет, а потом снова продолжает. «После Днепра ему вернули ордена, восстановили в партии, а звание оставили «рядовой». И ведь не озлобился.
      Мы с твоим дядей дважды на фронте пересекались. И всё время только мельком. Один раз из проезжающего мимо грузовика, слышу, кричит кто-то: «Хлопцы! А у вас такого-то нету»? «Да как же нету?! Вот я»! Стоим в проезжающих навстречу друг другу машинах и машем руками, а останавливаться нельзя колонны идут. А другой раз на станции, наш состав уже двигаться начал, а я его вдруг увидел: «Алёша, - кричу, - братик»! Он к вагону, мы руки друг к другу тянем, чтобы прикоснуться, а не можем. Долго он мне в след бежал, всё догнать хотел.
      В самом начале сорок пятого ещё и двое бабушкиных внуков ушли на фронт, твои двоюродные братья. Женщины на Украине рано рожают, а я в семье был самым последним, ну и, понятное дело, самым любимым. У старшей сестры сыновья подрасти успели, вот на фронт и попали. Бедная моя мама, как она вымаливала Алёшу, потом меня, а потом ещё и внуков. Днём в поле, ночью на коленях.
      Всё было, и в танке горел, на Зиеловских высотах под Берлином, вдвоём с командиром роты живыми остались. Последние дни войны, а у нас столько экипажей сгорело, какой же всё-таки кровью, нам эта Победа далась. 
      Да, война закончилась, и все мы вернулись, в разное время, но вернулись. Это было как чудо, представляешь, четверо мужчин из одного дома ушли на фронт, и все четверо вернулись. Вот только бабушка не вернулась с той войны. Нас вымолила, успокоилась, что все мы живы, здоровы, плакала от счастья, а потом умерла. Совсем ещё нестарая женщина, ей даже шестидесяти не было.
      В тот же победный год она сразу тяжело заболела, промучилась ещё немного и умерла. Простая неграмотная крестьянка. Какой наградой, сынок, оценишь её подвиг, каким орденом? Её награда от Бога, - сыновья и внуки, которых она не отдала смерти. А то, что от людей, всё это суета, дым». Отец потрепал меня рукой по волосам: «Сын, живи порядочным человеком, не подличай по жизни, не приведи Бог, чтобы кто плакал из-за тебя. И будешь ты мне орденом».
      А потом вновь продолжил: «Известие о смерти матери пришло ко мне, под бывший Кенигсберг уже слишком поздно. Обратился я к командиру. А командиром у нас тогда был полковник грузин. Ходил в шинели до пят, и рядом с ним всегда немецкий дог. Хорошо он ко мне относился, хоть я и мальчишкой был, а он меня уважал. Потом уже, в сорок девятом, помню, вызвал к себе и спрашивает: «Старшина, учиться пойдёшь? Хочешь офицером стать»? «Так я же под оккупацией был, товарищ полковник, мне же доверия нет». Командир, помахав кулаком в адрес кого-то невидимого, крикнул: «А я тебе говорю, ты будешь офицером»! И стукнул по столу. Да так стукнул, что дог, испугавшись, залаял. 
      Пока получал отпуск, пока до дому добирался, неделю почти ехал. Уже и снег на полях лежал. Пришёл я на кладбище, поплакал над маминой могилкой и назад поехал. Еду и дивлюсь, что ещё плакать не разучился. Маминых фотографий не осталось, и я запомнил её такой, какой видел в последний раз, когда она бежала за нашей колонной, тогда в сорок четвёртом».
      В какой-то год великой Победы всем фронтовикам стали вручать ордена «Отечественной войны». Поглядели в военкомате, а по документам получается, что батя мой и не воевал. Кто помнил номер того военно-полевого комиссариата, что призывал отца в штрафбат, кто заводил на него личное дело, если он и выжил-то по недоразумению? Да ещё и всю оставшуюся войну прошёл без царапины. Никаких отметок о лечении в госпиталях. Медаль за войну есть, а документов нет. Значит и орден не положен.
      Я тогда сильно переживал за отца, обидно было: «Пап, - говорю, - давай в архив писать, справедливость восстанавливать». А он мне спокойно так отвечает: «Зачем? Мне разве чего-то не хватает? У меня и за погоны пенсия немаленькая. Я тебе и сейчас ещё помочь могу. А потом, понимаешь, такие ордена не выпрашивают. Я – то знаю, за что его на фронте давали, и знаю, что я его не заслужил».
      Дядя Лёша умер в начале семидесятых. Работал директором школы в своём селе. Коммунист был отчаянный, и всё с Богом воевал, на Пасху народ в церковь, а дядька мой хату красит, и всё тут. Умер совсем ещё нестарым, прости его, Господи. А ещё через несколько лет мы с отцом приехали к нему на родину. Мне тогда было 17.
      Помню, заходим во двор дядилёшиного дома. Вижу, больно бате от того, что уже нет его брата. Приехали мы в начале осени, и ещё было тепло, заходим во двор, а во дворе большая куча опавших листьев. И среди листьев разбросанные игрушки уже дядиных внуков. И вдруг, я замечаю среди этой павшей листвы и мусора ордена. Красного Знамени, ещё без колодки, из тех, что прикручивались к гимнастёрке, и два ордена Красной Звезды. И отец тоже увидел. 
      Он опустился в листву на колени, собрал в руку ордена брата, смотрит на них, и словно, чего-то понять не может. А потом, так, с низу вверх посмотрел на меня, а в глазах его такая беззащитность: как же, мол, вы так с нами, ребята? И страх: неужели всё это может быть забыто?
      Сейчас мне уже столько же лет, сколько было моему отцу, когда он рассказывал мне о той войне, и рассказал-то только один единственный раз. Я давно уехал из дому, и редко вижу отца. Но замечаю за собой, что все последние годы на день Победы, после того, как отслужу панихиду по погибшим воинам и поздравлю ветеранов с Праздником, прихожу домой и сажусь за стол. Сажусь один, передо мной простая закуска и бутылка водки, которую я никогда и не выпью в одиночку. Да я и не ставлю такой цели, она скорее для меня символ, ведь и отец её никогда не выпивал. Сижу и целый день смотрю фильмы о войне. И никак не могу понять, почему для меня это стало так важно, почему не моя боль стала моей? Ведь я же не воевал, тогда почему?
      Может быть это и хорошо, что внуки играют боевыми наградами дедов, но только нельзя нам, вырастая из детства, забывать их вот так, на мусорной куче, нельзя, ребята.