«Преодоление»
       Классе, наверное, в седьмом, мы ходили учиться во вторую смену. Была осень, октябрь месяц, смеркаться начинало часам к четырём. Так что четвёртый – пятый уроки без света проводить было уже невозможно. Учиться никому особенно не хотелось, и поэтому, когда к нам в класс на переменке забежал пацан по фамилии Куницын, и, сунув в розетку нехитрое приспособление, устроил короткое замыкание, народ отреагировал на это событие с радостью. Школа была переполнена, и найти свободное помещение было нереально, поэтому нас отпустили домой.
       Проделанный фокус с коротким замыканием так воодушевил бездельников, что пробки в нашем классе стали гореть каждый день. Неутомимый Куница старался вовсю. Он учился в одном из параллельных классов, и был из числа тех, о ком говорили, что по нему давно «тюрьма плачет». Его боялись все, не то чтобы он был очень силён и смел, но говорили, что этот пацан мог, недолго думая, и нож достать, да и в одиночку его никто никогда не видел. Возле него неизменно кружилось ёще трое-четверо таких же шпанюков. Даже старшеклассники с ними не связывались. Куница говорил мало, не помню, чтобы он кому-нибудь угрожал, он просто молча бил, и если ему нужна была помощь, то вслед за ним на жертву набрасывалась вся их ватага.
       Учителя устроили слежку за нашим классом, но уследить за хулиганом не могли. Однажды, по стечению обстоятельств, я остался на перерыве в классе, и в этот момент прошмыгнул Куница и, как обычно, закоротил розетку. Только он убежал, как влетает к нам учительница и кричит мне: - Кто это сделал!? Немедленно отвечай! Я огляделся по сторонам и обнаружил, что в классе кроме меня никого нет. И учительница понимала, что именно я был единственным свидетелем происшедшего. Разумеется, я сделал удивлённое лицо и солгал, что не знаю этого человека. – Не знаешь, ну что же, зато я наверняка знаю, что это всё проделки Куницына.
       Да, учительница попала в самую точку, только она не учла, что свидетелей нашего с ней разговора не было, и когда репрессии пали на голову хулигана, весь класс решил, что это я «сдал» учителям юного Робин Гуда. Вот тогда-то мне и пришлось испытать на собственной шкуре, что значит быть отверженным. Со мной перестали разговаривать, и были даже ребята, которые специально следили, чтобы со мной никто не общался. А одна из девочек в эти дни, как-то подошла ко мне, и, назвав меня «иудой», плюнула в лицо. Никакие мои попытки оправдаться в счёт не принимались. Почему-то, сделать больно, мне старались именно те ребята, кого я пускай и не считал своими друзьями, но к кому, всегда относился с неизменной симпатией.
       Была ещё одна причина плохого отношения ребят ко мне. Дело в том, что большая часть моих одноклассников происходила из семей, в которых отцы косвенно или напрямую подчинялись по службе моему отцу. Батя мой был ещё тот служака. Я реально стал привыкать к нему только тогда, когда он уже вышел на пенсию, а до того я его практически дома-то и не видел. Болезненно честный и преданный армии человек, он и от своих подчинённых требовал такой же самоотдачи, а это нравилось далеко не всем. У моего отца был абсолютный авторитет, его уважали все, но мягко говоря, не любили. Мужчины приходили домой, и в разговорах на кухнях жаловались жёнам на моего батю, а дети всё это слышали и, понятное дело, им хотелось отомстить. А кому они могли мстить, только мне, поэтому драться приходилось часто. И ладно бы, если по-честному, один на один, так ведь порой подкупали ребят из старших классов, и тогда мне приходилось совсем худо.
       И случай с Куницей не преминули использовать. Короче говоря, уже на следующий день я увидел его, идущим ко мне навстречу. Он, без лишних выяснений сходу ударил меня по лицу. Честно скажу, боялся я его, и раньше сторонился их компании, а теперь совсем страшно стало. И так весь класс от меня отвернулся, а здесь вдобавок ещё и Куница с дружками. Когда он приходил меня бить, сбегался весь класс и, окружив нас, с интересом, словно в цирке, наблюдали за экзекуцией. И никто за меня не заступился, ни разу. Все переменки, и особенно возвращение домой из школы превратились для меня в муку, я вынужден был постоянно прятаться и заранее продумывать пути отхода.
       В нашем классе учился мальчик, Серёжа Мод, он пришёл к нам совсем недавно. Я так и не понял, кто он по национальности, но видимо в его жилах текла и южная кровь, потому, что в отличие от нас Серёжа уже во всю брился. Его плечи развернулись и налились силой, и он больше походил на молодого мужчину, чем на ученика седьмого класса. И вот однажды, сразу же, после очередного моего избиения, он вдруг подошёл ко мне и незаметно шепнул: - Не бойся Куницу, дай ему, а дружков, если что, я беру на себя. 
       Серёжа, дорогой мой, никогда я тебе этого не забуду. Словно крылья выросли за моей спиной, и я побежал догонять моего палача. Тот уже возвращался по коридору в свой класс походкой уверенного в себе человека, делающего грязную, но необходимую работу. И когда я догнал его, и резко развернул на себя, то от удивления у него открылся рот. И вот в этот самый рот из всех своих сил я послал первый удар, а потом бил его, Господи, как же я его бил. Никогда, ни до, ни после мне не приходилось так бить человека. Потом, вспоминая те минуты, я понимал, что бил его с чувством огромной радости и даже счастья, вмещая в несильные, тогда ещё удары, весь свой страх, всю свою обиду за всю ту неправду, которую учинили со мной мои товарищи. Но, так некстати прозвенел звонок, и учителя с трудом оторвали меня от его тела. А я не мог насытиться. 
       На следующей перемене, Куница, побитый и удивлённый, вместе с дружками пришёл снова. И я, молча, побежал к нему, точно боясь, что он передумает и уйдёт. В этот раз я снова бил его, бил головой о стену, а потом спустил с лестницы. С того дня я перестал бояться. Ещё раз на следующий день Куница попытался было, гипнотизируя меня своим холодным взглядом, вернуть утраченные позиции, но в очередной раз, получив отлуп, полностью исчез из моей жизни.
       Потом, я наподдал ещё двоим-троим моим бывшим товарищам, наиболее отличившимся в те дни, и ушёл из школы. Не мог я больше учиться вместе с ними, меня мутило от одной только мысли, что я приду снова в свой бывший класс и вновь увижу эти лица. Я уходил с гордо поднятой головой, неплохими оценками по предметам и двойкой по поведению. 
       Вы спросите, зачем я всё это рассказываю? Да ради одной единственной встречи, которая произошла у нас с Куницей уже спустя много лет. Ведь в любом романе рано или поздно старые враги встречаются снова, на так называемой «узенькой дорожке». И эта встреча должна была когда-то случиться, и она случилась. К тому времени я уже успел окончить институт, и только-только как вернулся из армии. Была декабрьская ночь, проводив девушку, я возвращался домой. Иду задками, место тёмное, и всего один единственный тускло горящий фонарь. Дорожка, действительно, узкая, двоим по ней не разойтись. Под фонарём стоит кучка молодых людей, а посередине, аккурат на дорожке - Куница. Я сразу узнал его, но не сворачиваю с дороги и иду прямо на него. Чувствую, что и он узнал меня, смотрит своим привычно холодным, не мигающим взглядом. Возмужал, стал шире в плечах, наверно уже и на зоне побывал.
       Иду ему навстречу и понимаю, что я его не боюсь, пускай рядом с ним его неизменные дружки, и в карманах, конечно же, ножи, тогда это у нас было в обычае, но страха нет. Не знаю, может Куница и высматривал у меня в глазах присутствие этого самого чувства, а если бы увидел, то и бросился бы на меня. Но нет, метра за два как мне подойти, он вдруг резко отошёл в сторону и отвёл взгляд.
       Я понял, что снова победил его, но только ещё прежде, за несколько лет до этой нашей с ним встречи, я победил себя. Победив себя я заставил его бояться и уважать меня.
       Сидим в трапезной с отцом Виктором, пьём чай и рассуждаем на высокие материи. Поговорили, кстати, и о страхе, о необходимости преодоления мальчиком этого чувства ещё в детстве, чтобы не потянулось оно за ним во взрослую жизнь. И о том, как индивидуальны пути преодоления внутреннего присущего нам чувства самосохранения, граничащего с таким пороком, как трусость. Ведь, и на самом деле, откуда берутся трусы? 
      Вот, помню, давно уже как-то, смотрели мы чеченскую хронику. Идёт отряд моджахедов, большой, человек в пятьсот. И вдруг, откуда-то с боку начинает строчить по ним одинокий пулемёт, кого-то посекло пулями, другие стали отстреливаться и довольно быстро подавили ответным огнём одинокую точку сопротивления. Пулемёт замолчал, а навстречу бандитам приближается фигурка нашего солдата с высоко поднятыми руками. В руках автомат. – Не стреляйте,- кричит солдат. Походит ближе. – Вот смотрите, я не сделал в вашу сторону ни одного выстрела, я не стрелял, это они стреляли, показывает он в сторону погибшего пулемёта, а я нет. К несчастному солдатику подошёл бородатый чечен, и резко развернув его на себя, перерезал под общий смех парню горло. Трусов не уважают нигде. Хотя, по свидетельству знакомых спецназовцев, и среди горцев, храбрецов, на самом деле, ничуть не больше чем среди наших ребят.
       Мы разговаривали с отцом Виктором и пытались понять, когда мальчик становится воином? И пришли к выводу, тогда, когда в его жизни появляется то, ради чего он способен пожертвовать собственной жизнью. Мы ведь как говорим? Что самое дорогое у человека – это его собственная жизнь. Вот такой человек, что ценит свою жизнь больше всего остального, на самом деле очень опасный человек. Именно среди таких людей будет самый высокий процент предателей и подлецов. Так вот, для настоящего воина высшее состояние – это готовность положить душу свою за други своя, а иначе он не воин. Самое большее – наёмник, а наёмник, в конце концов, обречён на поражение, даже если остаётся жить.
       Я рассказал отцу Виктору ту историю из моего прошлого, ставшую для меня своеобразной чертой, под которой закончилось детство, и начался процесс становления мужчины. А батюшка продолжил: - Мне твой рассказ напомнил случай, из моей собственной юности. В своё время я был призван в армию и служил в одной из десантно-штурмовых бригад. Когда начались события в Карабахе, нас в срочном порядке перебросили в те места. И мы вступили в боестолкновения с противником. Причём, воевали там не столько армяне с азербайджанцами, сколько мы с турками. 
      Как только Союз стал давать трещину, так наши соседи сразу же стали пробовать нас на прочность. Сейчас нередко можно услышать, ну зачем мы воюем на Кавказе, отдайте Кавказ кавказцам, пускай они сами между собою, и разбираются, или зачем мы втянулись в войну за Цхинвал, зачем там своих людей кладём? Бать, ты этих людей не слушай. Если мы хотим выжить, нам придётся воевать. Если не будем воевать в Южной Осетии, значит, будем воевать на всём Кавказе, не станем воевать на Кавказе, война придёт в Москву. И это всё уже было на нашей с тобой памяти. 
       Так вот, отче, моя группа совершала рейды по тылам противника. Мы устраивали диверсии, взрывали склады с боеприпасами, мосты, базы с горючкой. Однажды, уже выполнив задание, возвращались домой. Не стану посвящать тебя в подробности, но насолили мы противнику крепко, поэтому и бросились они за нами в погоню, отомстить решили.
       Мы спешно отходили, стараясь не вступать ни в какие стычки. И вот во время отхода один из моих бойцов, а я в то время был сержантом - срочником, мне тогда ещё и двадцати не было, подрывается на мине. Взрывом ему оторвало пятку. Что было делать? Сам понимаешь, в нашей ситуации, или погибать всем, или ему одному. Мы перевязали Диму, так звали раненого, и оставили ему, в дополнение к его боезапасу пистолет, на случай «если». И отряд пошёл дальше, погоня уже дышала нам в спину.
       И в этот момент, когда мы тронулись в путь, а он остался, я понял, что не могу его бросить. Вот не могу, и всё. Не смогу я тогда жить дальше, есть, пить, не смогу, если брошу. И я остался. У нас уже тогда было с собой специальное средство, введя которое, человек переставал чувствовать боль и усталость, и даже при ранении, мог двигаться своим ходом. Я ввёл его Диме, и мы пошли. Конечно, догнать отряд, мы не смогли бы ни при каких условиях. Дима где-то шёл, а где-то я волок его на себе.
       Единственно, чем могли нам помочь ребята, так это тем, что пошумели и увели погоню за собой. Поэтому мы и смогли несколько дней спокойно «ковылять» по направлению к своим. Дима мог идти, наступая только на одну ногу, а на другую я соорудил ему что-то наподобие костыля. Он шёл, повисая на мне. И я время от времени вводил ему средство обезболивания, чтобы он не терял сознания.
       Те, кто преследовал отряд, не смогли догнать наших ребят, зато они вычислили нас с Димой. Зная, что у нас раненый, они понимали, что диверсионная группа, будь раненый в основном составе, не смогла бы уйти от преследования. Тело они не нашли, значит кто-то, каким-то образом, должен ещё пробиваться назад вместе с ним, отдельно от остальных.
      Тогда они просто рассчитали путь, которым мы пойдём и двое суток ждали нас. Мы по всей логике вещей должны были выйти и двигаться по одному такому неглубокому ущелью. Обойти его с раненым на руках было невозможно, и противник занял позицию наверху по стенам ущелья с обеих сторон.
       Я шёл и волок Диму на себе, он у меня что-то уже лопотал, практически находясь вне себя. Мы вошли в ущелье, и только тогда я увидел их. Они стояли, совершенно не прячась, наверху, по стенам слева и справа. Я, вскинув автомат, продолжая идти и тащить друга. Потом опустил оружие, понимая, что сопротивляться безполезно, мы были как на ладони. Что делать? И я решил не останавливаться. Если попытаются взять в плен, то у меня была граната. Мы шли, и я ждал, когда они начнут стрелять. Но они не стреляли. Вот мы прошли уже половину пути, и было так тихо, что я слышал как бьётся моё сердце, а оно готово было выскочить из груди. Может они не хотят стрелять нам в лицо и расстреляют потом в спину? Это невыносимо тяжело: медленно идти под прицелом автоматов, каждый шаг как последний. И только ждёшь: когда? 
       Наконец, мы прошли всё ущелье, и только тогда я остановился и оглянулся назад. По стенам никого не было. Они ушли, так и не став стрелять.
       Когда мы добрались до своих, было столько ликования. Дима сейчас живёт недалеко от Нижнего, я потом с ним встречался.
И знаешь, правильно говорят, что жизнь порой поворачивает круче любого романа. Уже давно закончилась та война, давно распался Союз. Дело было в Москве, я тогда служил старшим лейтенантом, и мой взвод охранял встречу представителей закавказских республик. Там я и познакомился с одним из сотрудников охраны азербайджанской делегации. Разговорились, и я сказал ему, что ещё мальчишкой воевал в Карабахе. Он обрадовался и сказал, что тоже принимал участие в той войне. Мы разговорились и стали перечислять места, где участвовали непосредственно в боях. И, представляешь, оказалось, что он был командиром той самой группы, что устроила нам тогда засаду. Мы с ним даже обнялись. Он-то мне и рассказал, как они нас ждали.
       - Почему же вы не стреляли? Спрашиваю.
       - Потому, что я команду не дал стрелять. Отвечает.
       - А почему ты не дал команду?
       - А тебе бы хотелось, чтобы я её дал, да!? Сам понять не могу, не дал и всё тут, но только не из жалости. – Помолчали. - И, знаешь, когда мы возвращались, меня никто из бойцов не спросил: почему мы не стали стрелять? И ещё, самое главное. Меня никто не сдал начальству. 
       Я смотрю, в лейтенантах ходишь? Немного же ты наслужил в новой России. Что, уже скоро на пенсию? Хотя, - он махнул рукой,- таким, как мы с тобой, никогда не выслужится до высоких чинов.
       Прощаясь, мы ещё раз обнялись, и он сказал. - А всё-таки, хорошо, что я тогда не стал стрелять. Ведь это, то немногое, брат, за что и мне сегодня не стыдно ходить по земле.