«Лицом к лицу лица не увидать».
Когда-то давно, по воскресным дням, уже после службы, я брал запасные дары и шёл в городскую больницу. Сейчас в обычае «дневной стационар», и люди, которые лечатся, днём находятся в палатах, а по вечерам и на выходные их отпускают домой. Если сегодня воскресенье, а человек остался лежать в палате, значит, он серьёзно болен.
Поговоришь с ним, предложишь исповедоваться, и если больной соглашается, то после исповеди его и причастишь. В такой ситуации подготовка постом необязательна: «страдающий плотью перестаёт грешить». Случаются и накладки, бывает, и на сектантов нарвёшься, всегда нужно быть начеку. Помню, как одна иеговистка, прежде спокойно лежавшая на соседней кровати, стала, уже после того, как я достал дары, внезапно метаться по палате, крича, и опрокидывая табуретки.
А однажды такой казус произошёл, разговариваю с одним пожилым человеком, а в палату заходит молодая женщина, лет тридцати, и говорит мне: - Батюшка, я хотела бы причаститься, но у меня с собой денег нет. И, вместо того, что бы её успокоить, мол, не нужно денег, я зачем-то решил пошутить, и сказать: - Ладно, возьмём щенками, - но откуда здесь было взяться щенкам? Зато в ушах у неё висели маленькие золотые серёжки. Поэтому и выдал: - Ладно, возьмём серёжками. Женщина в страхе схватилась за ушки, и прежде чем я успел ей вообще что-то сказать, немедленно выбежала из палаты. Представляю, что она сейчас обо мне рассказывает.
В одно из таких посещений я заглянул в палату к сердечникам и увидел на одной из подушек, под стёклами очков большие страдающие серые глаза. Из-за очков глаза смотрелись огромными, и казалось, что они занимают всё пространство измученного болезнью лица. На больничной кровати лежала женщина лет 55-ти, рядом с ней стоял штатив с капельницей. Бледный цвет её кожи слился с таким же цветом больничного белья, и только глаза выдавали, что это живой человек. Не знаю почему, но мне вдруг стало её бесконечно жалко, и в тоже время я понимал всю беспомощность своего положения, чем может священник помочь страдающему сердцем? Внезапно для самого себя, я наклонился над ней и со всей своей неуклюжей нежностью погладил женщину по щеке. Что-то ещё наговорил ободряющего, а потом вышёл.
Прошло время, и, как-то, в храме по окончанию службы я заметил женщину, стоящую поодаль от амвона, и смотрящую на меня, не отрываясь. Она смотрела, но подойти не решалась, и тогда я сам подошёл к ней. Её лицо было мне незнакомо, но глаза, эти серые глаза, за стёклами очков, я уже где-то, определённо, видел. – Батюшка, вы меня не помните? Я та самая пациентка из кардиоотделения, вы ещё в палату ко мне заходили. Только тогда я смог её вспомнить. Мы познакомились, её звали Анной.
Она стала приходить в храм на службы, а когда меня перевели на другой приход, одной из первых начала приезжать к нам в деревню. Я познакомился с её семьёй, сыном музыкантом и внучкой Машенькой. Когда – то это была большая дружная семья, но практически все спились. Глеб, её сын, старался загрузить себя работой, ездил играть на свадьбах и юбилеях, лишь бы у самого не оставалось времени на водку. Машеньке тогда уже исполнилось 15 лет, и внешне очаровательный подросток, с упоением бросился во все тяжкие. Я приходил к ней в палату, когда её вывели из наркотического передоза, и Машенька в ответ на мои нотации играла со мной, смеясь, и закрывая лицо больничным одеялом. Через восемь лет она неизвестно от кого родит мальчика и умрёт под забором в чужом городе. Я понял, что Анна-то и отозвалась тогда на мою мимолётную ласку, потому, что сама уже и не помнила, когда хоть кто-нибудь из окружающих её пожалел. Потому и стала тянуться ко мне, и в храм пришла.
После рождения внука Глеб начал думать о том, чтобы навсегда уехать из России. – Как здесь можно жить, ну, ты сам посуди, батюшка. Всюду пьянство, грязь, а люди какие злые. Вечером домой идёшь так всего боишься, если не наркоманы ограбят, так милиция прибьёт.
Сначала он хотел перебраться в Канаду. Уж, каким образом он это планировал сделать? Не знаю. Потом с Канадой не заладилось, и он решил ехать в Израиль. Оказалось, что его дед по отцу был украинским евреем. Пришлось больше года списываться с Украиной, посылать запросы на подтверждение национальной принадлежности деда и собирать справки.
По первости, пересекаясь с Глебом, я выслушивал о том, какой мягкий климат в Канаде, какое у канадцев трогательное отношение к окружающей их природе. И, вообще, нигде, как в Канаде, нет такого количества наших соотечественников, там огромные славянские общины. Я его слушал и радовался: - Как славно, ну хоть где-то нашему человеку хорошо живётся. Потом в его монологах стала проскакивать критика в адрес канадских чиновников, препятствующих Глебу воссоединится со своими славянскими братьями. Зато порадовал позитив в сторону израильских властей: – Молодцы евреи, своих не бросают, - радостно сообщал он. А ещё, у них там отлично развита медицина, в Израиле прекрасный климат, и, несмотря на кажущуюся жару, лёгкий ветерок с моря практически не позволяет её ощутить. Война вовсе не чувствуется, словно её и нет. Да и народу там нашего полно, - улыбается, - Глеб, - так что, скучать не придётся.
Уже через несколько месяцев было известно поселение, куда переедет семья Анны, узнал я и о сумме подъёмных, и о том, что пенсия, которая назначена бабушке, это совершенно немыслимые для нас, 800 долларов. Находясь в хорошем настроении, Глеб, добрая душа, и мне, было, предложил переехать в Израиль. – Я бы с удовольствием, - отвечаю, - но у меня, увы: во-первых, не та кровь, а, во-вторых, я же православный священник, и, если куда-то уеду из России, то это никак не будет связано с моим желанием, а, если и случится, так только, разве что, в случае бегства.
– Глеб, - спрашиваю, - а ты сам в Израиле был, посмотрел хотя бы, куда семью везёшь? – Зачем, - искренне удивляется мой собеседник,- ещё насмотрюсь. Батюшка, поверь, там, наверняка, лучше, чем здесь.
Не только Анна с сыном и правнуком перебрались в Израиль, многие наши ищут себе пристанище далеко от дома. Вот и из нашего посёлка большая семья, во главе с бабушкой Зиной, эмигрировала в Австралию. Хоть они и уехали, но связи с нами не порывают. Вот, дочь с мужем приезжали недавно, а Зина, та вообще, раз в два года на бывшую родину, как штык. Рассказывают, что в Австралии, практически всей семьёй пришли в церковь, здесь-то только бабушка ходила, а там, молодцы, всей семьёй уверовали.
Помню, когда мы учились, то всё спорили: где находился земной рай. Не знаю, где он был раньше, зато знаю где он теперь. Слушая наших австралийцкв я удивлялся: Господи помилуй, как же там хорошо, как же люди сумели организовать свою жизнь. Народ повально занимается спортом, любит природу. Они боготворят детей, и друг ко другу относятся словно родные. А тамошние чиновники реально стараются помочь человеку. Вот вам и ссыльные каторжники.
Мне Зинина дочь рассказывала, как однажды, проезжая по федеральной трассе, остановилась в стихийно возникшей пробке. Оказалось, что дорогу в тот момент переходила маленькая птичка, наподобие нашей трясогузки. И никто не посмел ей мешать, водители стояли и ждали. А ещё, я узнал о том, что мишки коалы, бывает, засыпая, падают с деревьев прямо на асфальт и разбиваются, и это становится подлинной трагедией для всех очевидцев.
Но самое удивительное, Зине, за четвёртую часть от назначенной ей в Австралии пенсии, администрация города выделила великолепную двухкомнатную квартиру с видом на океан. И вообще, до океана ей всего-то десять минут ходьбы. Я слушал рассказ. И, сравнивая их жизнь с нашим выживанием, среди вездесущей грязи и вечной нищеты, думал: - Господи, как же Ты нас наказал. Хотя, в Африке народу ещё тяжелее живётся, но это, правда, слабое утешение.
Я понимаю Лёху спецназовца, почему он так радовался, что сумел перебраться в Швейцарию, купить там дом и швейцарское гражданство. Лёха, в своё время, служил в одном из наших самых элитных спецподразделений, ещё Афган захватил. Так что, честно скажу, кто-кто, а уж он-то заслужил право жить по-человечески. Лёха так радовался новоселью, что не совладал с эмоциями. И вечером того же дня, отметив окончание всех формальностей, немного выпил и разрядил рожок из Калаша в сторону соседского гаража.
Уже утром к его дому направлялась внушительная делегация соседей во главе с представителем администрации и полицейскими. Соседи несли в руках импровизированные плакаты, с чем-то наподобие: «Русская мафия убирайся домой».
Ну, вот, что за люди эти швейцарцы? Никакой толерантности. Он что убил, что ли кого? Автомат оформлен по закону, подумаешь, пошумел немного. Просто, они нас не любят. И Лёху вынудили уехать из Швейцарии.
Хотя, может, это и к лучшему. Ещё непонятно, кто больше потерял: Лёха, или его несостоявшиеся соседи? С ним бы им было, по крайней мере, нескучно. И ещё вопрос, смог бы наш человек, тем более, такой как Лёха, жить среди этих сытых швейцарцев?
Вон, рассказывают, работает там один наш знакомый, сам он человек верующий. У него юридическая контора в Женеве. Постоянно летает по всему миру, но основное дело у него сосредоточено именно в этой стране. Так вот жалуется: - Не могу я жить среди этих людей, не могу, душно. Вот, вроде, всё у них есть, всего вдоволь, жизнь комфортна, живи – радуйся. Всё на благо тела, и удовлетворение всё более возрастающих его потребностей. Вдуматься, на Женеву с населением в 170 тысяч человек, восемь публичных домов. И каждый пытается заполучить клиентов, улучшая обслуживание. Только одного, по словам этого молодого человека, нет у сегодняшних швейцарцев – души. Хотя, если вдуматься, ну зачем тебе душа, если перед тобой на выбор восемь публичных домов.
Поэтому и не стал он перевозить туда семью, а сам раз в месяц летит в Россию, и ещё раз в три месяца – на несколько дней на Афон. Там побудет, молитвой надышится, и подобно ловцу жемчуга, захватившему воздуха, ныряет обратно в Женеву.
Лёха, покинув недружественную ему страну, через какое-то время вместе со своим верующим приятелем однажды заехали в Оптину пустынь. Товарищ водил его по монастырским храмам, подводил к мощам, учил прикладываться к иконам, но Лёха, как человек неверующий, на все попытки друга рассказать ему о Боге, в ответ лишь вежливо зевал.
И вот, во время их прогулки им повстречался один оптинский монах, человек сложной судьбы большого роста и такой же физической силы. Вот ему-то Лёху и представили, с сожалением добавив, что он человек неверующий. Батюшка, положив на лысую Лёхину голову свою огромную ладонь, спросил маленького Лёху: - А ты чем занимаешься, неверующий человек? Бывший швейцарский подданный засопел, было, носом, но товарищ быстро пришёл на помощь и сказал: - Бывший спецназовец, а теперь, вот, «крутой». – Значит, неверующий, да ещё и «крутой», - задумчиво проговорил батюшка, - это плохо. Значит, чадо, страшно тебе будет, когда убивать станут. Сказал и пошёл по своим делам.
Лёха решил немедленно покинуть негостеприимную Оптину и зашагал к своему Мерседесу. И, уже было отъехал, но что-то заставило его вернуться. Ругаясь разными словами, он нашёл своего друга и признался, что ему страшно, может быть впервые, за всю его жизнь, и остался в монастыре на неделю. Так начался путь человека к Богу.
Когда Зина в первый раз вернулась из Австралии на побывку, то за несколько месяцев объездила множество святых мест, останавливаясь пожить и поработать в монастырях. И отовсюду везла в пакетиках земельку. Я когда в первый раз её провожал, то увидел содержимое её чемодана. Складывалось такое впечатление, что в путь собирается не обычный турист путешественник, а почвовед - исследователь. Одних только «проб» земли у неё было больше двадцати, а добавьте сюда ещё и масличко от чудотворных икон и мощей, а ещё ладан, веточки растений и крошечные пузырьки с водичкой со святых источников.
Короче говоря, таможенники за голову схватились от такого количества подозрительных предметов, никак не понимая смысл возить в чемоданах вместо бутылок из дёти-фри обыкновенную землю из одного конца планеты в другой. Пакетики с землёй и бутылочки с маслицем у неё отобрали на проверку и дослали по указанному адресу только через несколько месяцев.
В этом году Зина вновь продолжила свои поездки, но уезжая, отдала мне целый пакет с маслами и ладаном: - Снова на таможне замучают, а мимо пройти и не купить не смогла, так пускай в храме останутся. И ещё, батюшка, я, наверное, в последний раз уезжаю из России. Съезжу к детям, навещу их и вернусь домой, не могу я на чужбине. Вот и детям предлагаю: - Давайте вернёмся. А те в ответ недоумевают: - Какое вернёмся!? С таким трудом удалось перебраться в Австралию, в этот рай на земле, а ты говоришь, вернёмся!
Мне тоже чудно было слушать Зину. - У тебя такая квартира в таком городе, на побережье океана, а ты хочешь вернуться сюда, в нашу неустроенность, неуверенность в завтрашнем дне, в наше беспробудное пьянство и мат. Подумай, дорогая моя, очень хорошо подумай, вам повезло, вы всей семьёй выиграли счастливый билет, не жалеть бы тебе потом.
- Батюшка, - плачет женщина, - когда я вернусь, в общине найдётся для меня работа? Я готова делать всё, что угодно, мыть, стирать, сторожить, только бы здесь, среди вас, на родной земле, в неё же и лечь хочу. И ещё, я, несколько лет откладывая из пенсии, накопила немного денег и купила кусочек земли в Шамордино возле монастыря. Хочу завещать его моим детям. Они сегодня живут в Австралии, им хорошо, и, слава Богу. Но вдруг и им когда - нибудь, так же нестерпимо захочется вернуться. Пускай они знают, что у них есть маленький кусочек родины, дом для души.
Не знаю, наверно я никогда не смогу её понять. Хотя, может это сродни тому чувству, которое я испытывал в армии? Каждое утро мне на завтрак полагался маленький цилиндрик сливочного масла. Я смотрел на него, и целый год, каждое утро думал: - А ведь дома я мог позволить себе съесть хоть целую пачку этого самого масла, но не ел. И не ценил саму возможность. Никогда прежде до ухода в армию, мне и в голову не приходило, что я, на самом деле, счастливый человек. У меня есть дом, у меня есть родители, которые меня любят, у меня есть друзья, любимая девушка. И вдруг, меня в одночасье лишили всего. И этот кусочек масла вырастал в моих глазах в огромную ценность, даже не тем, что его можно было намазать на хлеб и съесть, а тем, что его вкус становился для меня минутным возвращение домой, из реальности, в которой я никому не был нужен, и где меня никто не любил.
Ещё вечером мне позвонила Анна и предупредила, что завтра заедет попрощаться. Хочет благословиться перед отъездом в Израиль. На следующий день мы с полчаса проговорили с ней ни о чём. Можно было бы просто молчать, но молчать неудобно, нужно говорить и смеяться, а то, ненароком, ещё и заплачешь.
Я проводил её до калитки и благословил. - Не забывай молиться о нас на Святой земле. И обязательно причащайся, помни, в причастии мы всегда будем вместе, как бы ни были далеки друг от друга. Она уходил, а я смотрел ей вслед. Уходил мой старый друг, уходил навсегда. И хотя, уже всё чаще и чаще приходится прощаться с теми, кто стал тебе дорог, никак не могу к этому привыкнуть.
Доброй тебе дороги, Анна, и ещё, человека, который когда-нибудь потом на чужбине пожалеет тебя в минуту страданий, и хотя бы раз, но искренне, погладит тебя по щеке.