Ставлю для поднятия духа. Пока я пытаюсь написать новый текст. Из книги "Ветер Нежность".
                                           Черешенка
"Здравствуйте, Мария! Давно хотела написать вам про свою первую любовь. Ночью лежу, не сплю и думаю: "Вот умру и унесу все с собой, и никто не узнает про то, как мы любили..."
            Нет, смерти я не боюсь, девчонкой была, боялась, конечно, - мы на фронте даже само слово "смерть" старались не произносить, она и так рядом кружит... А сейчас нет, не боюсь.
            Там, на войне, у тебя сначала даже любопытство какое-то по отношению к смерти: что я, совсем дурошлепом зеленым на фронт попала, в 17-то лет. Но это любопытство тоже со страхом смешано. А потом от нечеловеческого напряжения и любопытство, и удивление, и радость, и стыд, и другие обычные человеческие эмоции притупляются - что-то вроде контузии, только для чувств. Такая отупелость очень опасна - бдительность теряешь, навидалась я, как от этого люди погибали. Поэтому надо все-таки, чтоб страх оставался. И во мне сидел этот страх, животный страх, что умрешь вот так, молодой. Раз, и все... И нет твоей подруги, кудрявой красавицы Раечки. Разорвало на куски. Конечно, стараешься об этом не думать, но вот этот страх, он в тебе крепко сидит. Хотя, с другой стороны, я отважная была, даже дерзкая - снайпер, награждена орденом Славы, четыре медали, но вот этот животный страх смерти, он во мне был. Только, Мария, страх сам по себе не спасает. Мне, Мария, я считаю, повезло, мне Бог любовь послал - чтобы я выжила. И я выжила. И столько лет после войны, счастливая, прожила - это мне подарок от Васи моего.
            На фронт я ушла в 17. Военком мне говорит: "Ну куда ты, глупая, лезешь?" А я: "Фашистов бить! Напишите, что мне уже 18!" И все весело, по-комсомольски. А как иначе? Мария, мы Родину любили, для нас естественно было: как так, враг нашу землю топчет, а мы что, отсиживаться будем? Рвалась я на фронт - не остановить. И добилась своего. Помню, прибыли мы, девчонки, в расположение, солдаты нас обступили, гудят: "Вот это да! Кто приехал - ни прачки, ни связистки, ни санитарочки. Снайперы!" А один смотрит мне прямо в глаза и говорит: "Да, такая стрельнет - и наповал!" Я смутилась, а он: "Не глаза - черешенки!" Солдаты теснятся вокруг нас, девчат, смеются, а мне вдруг дурно стало - вот от этого запаха мужских немытых тел, его никакая махорка не перебьет. Потом, конечно, привыкаешь - сама такая же становишься: хоть мы и женщины, а никаких особых условий нам никто не создавал, если котелок воды достанем голову помыть, уже праздник. Война различий не делала: мужчина ты или женщина, войне все равно.
          С тех пор, Мария, ко мне и привязалось: "Черешенка", хотя так ласково, как мой Вася, это никто не произносил. Не знаю, как у других, а у нас с ухаживаниями да с любовью строго было: если командование узнавало, то влюбленных в разные части переводили. То, что после войны про пэпэже - походно-полевых жен - говорили, это, я считаю, все от злобы. Не было такого, за что можно было бы нас, женщин на войне, грязными словами оскорблять. Девочки все чистые были, да для нас тогда просто поцеловаться без любви - ни-ни... Мы как считали: вот кончится война, тогда уж и любовь начнется. А сейчас не до любви - Родина в опасности, сегодня этого многие и не поймут, скажут, вот наивные, а мы так жили.
            Васю своего я долго дичилась. Себе стыдно было признаться, что люблю, а уж чтоб он догадался или другие - ни за что. А ведь как увижу его, так все во мне переворачивается, каждая клеточка трепещет, и одного боюсь - вот он мне сейчас скажет: "Черешенка", а я выдам себя, покраснею. Он потом, видно, понял это, перестал меня так называть. Всего-то 24 Васе было, хотя старше, много старше своих лет выглядел. Жена у него в эвакуации осталась... Я про это знала.
           Знаете, Мария, горькое и грязное о войне не страшно забывать. Про то, как в окопах до самой печенки промерзали, как ранней весной снег с грязью месили, как по болотам по пояс в воде шли, как друзей-товаришей хоронили - это забыть не жалко. А вот то, как Вася меня в первый раз поцеловал, даже не поцеловал, а просто губами коснулся, не хочу, боюсь забыть. Он тогда с группой из разведки вернулся, мы их три дня ждали, помню, такое зарево на небе полыхало. И во мне, помню, такое смятение поднялось, что сама не пойму: плачу ли, смеюсь.
            Вот какая любовь была. Мария, я после войны два раза замуж ходила. Первый муж тоже фронтовик был, с нашего, Второго Белорусского, с ранениями, в 57-м умер. А второй, бухгалтер, меня уже с двумя детьми взял. До 86-го мы с ним прожили, рак у него был. Мужья хорошие, меня не обижали, грех жаловаться, а все равно никогда я так, как в ту весну, больше не любила. Может, потому что война. И никто ко мне так бережно, как мой Вася, не относился.
             Помню, весна бушевала вовсю. Я на войне три года была, значит, три весны видела, а вот только ту весну и помню. Да и то не всю, а только ночь одну весеннюю. Помню, как земля пахла по-особенному - мы ведь в землянках почти на земле спали, но тут нет, совсем другой запах от земли шел, как будто просыпалась она, как будто она живая. И тишина была какая-то необыкновенная - замерло все. И небо такое... Не знаю, как описать, словно распахнуто к нам - и звезды близко-близко. Вася, помню, закурил и тихо так вдруг говорит: "Сейчас бы умереть, и не страшно..." Я ему: "Тебе так хорошо?" А он: "...просто я сейчас всех так люблю, так бы и обнял!" А мне, глупой, вот это "всех бы обнял" обидно стало слышать, я и говорю: "Как всех? И фрицев?" - "И фрицев! Всех люблю, всех простить могу... Знаешь, - говорит, - люди как мураши: что-то тащат, куда-то снуют, что-то строят, ненавидят, воюют. А одно только настоящее и есть - вот так полюбить всех. А не можем.... Вот умереть бы сейчас таким, когда всех любишь, и ничего больше не нужно!" А я: "Ну, если ты умрешь, тогда и я умру!" - "А тебе нельзя, - усмехнулся, - ты женщина, тебе новых солдат рожать надо". И посмотрел на меня так ласково, будто запомнить хотел: "Девочка моя, Черешенка!" А запоминать, Мария, мне надо было.
              Через неделю мы из окружения выходили. Не выходили - ползли. Справа пулемет, слева болото, и Вася так полз, чтобы меня собой прикрывать. Прикрыл. Разрывные пули ему достались.
              Знаете, Мария, тут со мной недавно в поликлинике нашей случай был. Села я в один кабинет в очередь к нашей участковой, а потом пошла еще к другому врачу очередь занять. Возвращаюсь к участковой, а наша сестра, Элла Ивановна, давай на меня кричать: "Жизни от вас нет! Все по очередям бегаете! А у вас теперь одна очередь должна быть - на кладбище..." И кричит, не унимается. Я сижу, слезы глотаю, а сама думаю: "Господи, да что ж они несчастные такие! Мы, вон, и в войну любили, а эти и в мир все воюют!" Сижу и вспоминаю, как меня мой Василек Черешенкой называл. Смешно, наверное: бабке столько лет, и зубов уже давно нет, и руки не слушаются, и ноги плохо ходят, от прежней разве что одни глаза остались, да и те слепые, а все туда же - про любовь вспоминает. Только, Мария, думаю, я счастливой родилась, раз меня так любили. И жизнь прожила, грех жаловаться, за все спасибо: детей двоих подняла, дочка за границей с семьей, сын в Москве, внук в прошлом году на каникулы приезжал, правнучка растет. Одного боюсь, что память меня совсем оставит. Об одном прошу: "Господи, забери меня к Себе до того, как я это забуду!" Может, и грех так просить, а я так прошу". Софья Григорьевна

               Здравствуйте, дорогая Софья Григорьевна! Софья Григорьевна, Христос обозначил один из признаков кончины века сего так: когда "по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь" (Мф. 24.12).
               Война сама по себе уже и есть такое чудовищное беззаконие. И все же, читая ваше письмо, я вспоминала другие слова из Евангелия: "Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя" (Ин. 15. 13). Спасибо вам за это.
               Спасибо за то, что рассказали нам. Спасибо за то, что в нечеловеческих условиях одной из самой страшных войн не просто выжили, но любили.
               Спасибо за Победу. Спасибо и низкий поклон Вам за это. Вам и миллионам тех, чьей молодостью, надеждами и жизнями оплачено наше право жить, надеяться и любить.