Илья

Как я потом узнал, его зва­ли Илья. Он был одет в ста­рый, давно не стираный под­рясник, кожаные сандалии и новенькую капу[1], его руки никогда не выпускали заса­ленных четок.

Глаза его лучились мягкой, почти жен­ской добротой и отражали мир с особым блеском, на что способны только глаза ча­сто плачущих людей.

Он жил на Святой горе. Переходя с ме­ста на место, Илья пел византийские гим­ны, не наблюдая времени и приличий. Иногда туристы из соседних келий не мог­ли уснуть и делали Илье замечание, что для пения есть день. Он всегда реагировал с видимым раздражением и петь не пере­ставал. Архондаричные хорошо знали Илью и советовали туристам не конфлик­товать с ним и смириться с обстоятельст­вами, напоминая им, что они живут не в отеле, а в монастырской гостинице. По­следний довод был для туристов наиболее понятен. Для Ильи же никакие доводы не были понятны, и после нескольких сло­весных баталий все афонские архонда­ричные от него отстали. Осознав его твердолобость, они жалели всех пытающихся смирить Илью, который был либо уже из­лишне смиренным, либо духовно боль­ным, не способным к какому-нибудь пре­успеянию. Он не терпел никаких обличе­ний, но зато сам всех обличал, как простых людей, так и монахов, прибывающих или живущих на горе, в отсутствии благоговения, в жадности и жестокосердии и других грехах и нечистых помыслах.

Он не прибегал к мудрости Соломона, советующего не обличать злых, и от него доставалось всем поровну, как добрым, так и не очень. Справедливость торжествовала. Людской любви, сказать прямо, это ему не прибавляло, но он, видимо, и не искал ее.

Некоторые святогорцы любили Илью, другие ненавидели, иные презирали, кто-то уважал его, но сам он всегда скрывал ис­тинное ко всему и всем отношение.

Конечно, он был нездоровым на голо­ву, юродивым, но если Илья и был свят, то так успешно это скрывал, что ни один, да­же самый проницательный, человек не мог этого заметить.

Раньше он жил нормальной мирской жизнью — был пожарным, тушил дома и административные здания. Однажды он даже спас из пламени маленького мальчи­ка, который испуганно схватил его за шею и уткнулся носом в его обгоревшее плечо. Балки и перекрытия, охваченные пламе­нем, осыпались после того, как он сполз по пожарной лестнице на тротуар. Мальчик потерял весь свой маленький мир, но, бла­годаря доблести Ильи, приобрел жизнь — дар, который невозможно оценить за ко­роткое время.

Смелый пожарный на один день стал героем, про него даже написали в местной газете; но уже на второй день коллеги за­были этот смелый поступок, на третий — его выпустил из памяти и спасенный маль­чик, которого забрала к себе любящая ба­бушка и отпаивала молочком, стараясь заглушить его душевную боль. Мальчик не думал, что он мог тогда умереть, его боль­ше занимал вопрос, почему именно с ним случилась эта трагедия.

Илья не переживал, что его геройский поступок так быстро был предан забве­нию, но в очередной раз убедился, что для каждого дня ценны лишь его события. Он не любил читать, но жизнь открывала пе­ред ним богатую книгу бытия, из которой он черпал свои знания. Эти знания не­сколько отличались от всего, чем жили ок­ружающие. В его сознании появилась тре­щина, которую психиатры, когда ставили диагноз, назвали ментальной причиной текущего расстройства личности. Со вре­менем эта трещина расколола его созна­ние на две половины, из которых он одну полюбил, а другую возненавидел.

Семья пожарного ничем не выделя­лась среди других греческих семей — же­на, которая работала учительницей, как всегда, ждала его вечером после работы; старший сын гулял по улице и бил стекла из рогатки, младший плакал в своей кро­ватке, Илья приходил домой, раздевался и за ужином читал газеты. Тот номер, про­славивший его на один день, Илья хранил в письменном столе и показывал во время домашних посиделок. Он казался вопло­щением покоя и эталоном домоседов.

Но что-то в нем неожиданно измени­лось, пожарный стал набожным, и в то же время он стал чудить и с виду тронулся умом. Как будто в голове у него сломался важный тумблер и внутреннее зеркало пе­рестало правильно отражать предметы этого мира. Илья перестал нормально раз­говаривать с людьми, оскорблял их без ви­димой причины и сердился, когда к нему приставали с расспросами. Также он пере­стал обращать внимание на правила чело­веческого общежития и говорил сам с со­бой, отмахивался от воображаемых про­тивников, не стесняясь вольных или не­вольных свидетелей его помешательства.

Когда он начал меняться, пожарные, коллеги его по работе, пытались его напо­ить, считая, что вино — лекарство от всех душевных недугов, затем побили его за то, что он спрятал их ранцы. Когда он сделал это во второй раз, его уволили, не поминая прошлых заслуг. Затем процесс социаль­ной деградации пошел по нарастающей. Дети стыдились своего чудного папы, а же­на хотела сдать его в психиатрическую ле­чебницу, чтобы врачи помогли ее мужу снова стать нормальным. Но Илья не уни­мался, часто ходил в церковь и пел на кли­росе; денег ему не платили, безумие не проходило, поэтому жена, разочаровав­шись в своей семейной жизни, забрала де­тей и уехала в Афины к родителям. Но быв­ший пожарный, казалось, не переживал, что его жизнь так сильно переменилась.

Илья стал настоящим городским су­масшедшим и бродил по улицам, напевая песнопения, служа мишенью для насме­шек порядочных граждан и камней озор­ников. Мальчишки обстреливали его до­статочно регулярно, чтобы он тратил свою пенсию на врачей, и, что особенно травмировало его душу, среди хулиганов изредка попадался и спасенный им из пла­мени парень. Мальчик считал, что Илья зря спас его; в доме бабушки он совсем от­бился от рук и стал воровать конфеты из магазинов; его жизнь после спасения ко­ренным образом изменилась, но ему не приходило в голову, что она изменилась все-таки после самого пожара. Каждым брошенным камнем мальчик мстил по­жарному за то, что его родители погибли, а он остался со своей разбитой жизнью и должен мириться с этой несправедливос­тью. Он оценивал этот дар, переданный через чумазого пожарного, чрезвычайно низко, перечеркивая весь смысл его герой­ского поступка.

Илья вдруг обнаружил, что ему все трудней становится жить в городе. Огни домов оттеняли его собственную забро­шенность и великое одиночество. Чтобы вновь ощутить под ногами почву, ему не­обходимо было срочно изменить свой об­раз жизни. Однажды он пошел в храм, что­бы взять у духовника благословение по­ехать на Святую гору и жить там до конца дней своих в безмолвии и молитве.

Его духовник, старый священник папа Костас, давно сталкивался с трудностями на клиросе. Народ в этом районе был мало религиозен, и даже его старушки, которые в любой стране составляют костяк прихо­да, постепенно все померли. Современные стареющие женщины все более предпочи­тали телесериалы богослужениям, и Илья в этом отношении сильно выручал священ­ника — пел он неплохо, знал устав и не требовал никаких денег.

Поэтому папа Костас, пользуясь доб­ротой и невежеством Ильи, задержал его в городе еще на три года, обещав впоследст­вии устроить его в монастырь. Когда про­шел этот срок, папа Костас попросил его остаться еще на три года, клятвенно заве­рив его, что за свое терпение тот наследу­ет Царство Небесное и особую подвижни­ческую благодать, которая поможет ему стать по-настоящему великим монахом.

Илья согласился и на этот раз. За эти годы он выучил весь устав и многие песно­пения наизусть. Наконец, папа Костас, по­дивившись противоречивому характеру своего псалтоса, устроил его в монастырь на острове Андрос. Он познакомил его со своим другом, который был в этом монас­тыре экономом, и напутствовал его многи­ми добрыми словами и пожеланиями.

Доброжелательный эконом папа Анд­роник повез Илью в свой монастырь. В по­езде бывший пожарный с отсутствующим видом смотрел в окно и совсем не разгова­ривал со священником. Папа Андроник знал, что его новый подопечный слегка не в себе, и старался проявлять максимум забо­ты и терпения. Но если благие чувства не находят понимания у других, они начина­ют быстро терять интенсивность. Эконом оценил терпеливость своего друга папы Костаса и понял, что Илья создаст ему еще немало проблем. Обостренная интуиция никогда не подводила папу Андроника — в монастыре Илья столкнулся с трудностями. Он думал, что он здесь будет просто много молиться, но в итоге ему пришлось строить отношения с братьями и игуменом. Имен­но это было его ахиллесовой пятой, посто­янные конфликты отравили жизнь обители и вынудили Илью покинуть Андрос.

Эконом советовал Илье вернуться в го­род, но тот не хотел идти по дороге назад и сказал, что поедет на Афон поговорить со старцами. Папа Андроник проводил не­удавшегося монаха до катера и подарил ему четки, которые Илья не принял. Эко­ном махал ему рукой, пока катер не скрыл­ся из виду, и думал, что теперь его, нако­нец, ожидает покой. И на этот раз интуи­ция его не подвела, папа Андроник вскоре скоропостижно скончался от острого приступа астмы.

Афонские старцы, не используя дар прозорливости, заметили, что Илья не в себе, и советовали ему пожить на Святой горе в качестве обыкновенного рабочего. Он решил обратиться в Кариес и посту­пить на должность афонского пожарного. Аудиенция у приятного в общении губер­натора закончилась вежливым отказом и пожеланием всего хорошего.

Илья так нигде и не устроился и ушел, как любят говорить монахи, в «шаталову» пустынь.

Он стал бродить по Святой горе из мо­настыря в монастырь и жить одним днем, по Писанию. На зиму Илья уплывал на теп­лый Крит, где холода почти не отражались на стеклах изморозью и снега не видели уже более пятидесяти лет. Крит стал для него второй родиной, Афон — первой. Илья жил понемногу в каждом из монас­тырей, просил у монахов еду и одежду и, поскандалив малость с насельниками, пе­ребирался в другое место. Он всегда ходил с двумя большими тюками, набитыми вся­ким барахлом.

Часто он приходил к одному извест­ному старцу в домик под кипарисами и на­доедал ему вопросами. Этот старец пред­почитал безмолвие душеполезным бесе­дам. Илья раздражал его и заставлял заду­маться о собственном несовершенстве. Безмолвие просвещает, но и рождает ряд иллюзий о себе, Илья разбивал некоторые иллюзии старца, и он был ему, в конечном счете, за это благодарен и даже благосло­вил на Рождество подрясник

Так он жил, молился и переходил с ме­ста на место. Илья жил своей жизнью и был, в отличие от меня, всем доволен. Мне кажется, момент нашей с ним встречи был запланирован судьбой, мы просто не мог­ли с ним не встретиться. Как два магнита, мы тянулись друг к другу: я к нему, а он, Илья, ко мне, потому что первая наша встреча так сильно изменила обе наши судьбы, что обязательно должна была со­стояться вторая, как нечто противополож­ное первой — как подтверждение пра­вильности нашего пути и торжества добра.

Я много путешествовал и всегда, про­езжая мимо сотен лиц, ловил себя на том, что ищу в толпе именно его лицо. Нельзя сказать, что я постоянно думал об Илье, но он всегда был со мной, как некая тень; со­вершая свой путь, я внутренне искал его.

Когда я приехал на Афон, солнце уже склонялось к закату, я искал пристанище для ночлега; ближайший к святогорской пристани монастырь был Ксиропотам, и я пошел в гору, пока не добрался до прямо­угольного, напоминающего военную кре­пость здания с аккуратным зеленым дво­риком внутри.

Поселившись в Ксиропотаме, я нашел монашескую жизнь достаточно привлека­тельной для моего уставшего духа. Взяв благословение игумена пожить здесь с ме­сяц, я начал молиться и читать книги свя­тых отцов. Мой душевный мир преизоби­ловал и возрастал день ото дня, и, наконец, я встретил его, напомнившего мне про день моего второго рождения.

Илья пришел в своем ветхом подряс­нике, бормоча под нос молитвы, с больши­ми тюками и расположился в зале для па­ломников. Архондаричный недовольно поморщился и сказал мне, чтобы я налил гостю рюмку узо и подал лукум. Я выпол­нял послушание помощника архондаричного и встречал паломников.

Подойдя с угощением к столу, я нео­жиданно узнал его. Илья постарел, его ли­цо сморщилось, как старое яблоко, глаза горели безумным блеском, словно опалив­шиеся от того пожара, и смотрели вниз на гладкую потертую поверхность стола. Я уз­нал его, несмотря на то, что мне тогда бы­ло совсем мало лет, а он был еще здоро­вым. Мне вдруг стало хорошо понятно, по­чему мы сейчас повстречались. Мы просто должны были столкнуться рано или позд­но, я сильно хотел этого, хотел посмот­реть в эти грустные добрые глаза и попро­сить прощения.

Илья, конечно, не узнал меня и, отру­гав за то, что лукум совсем подсох, продол­жил бормотать свои молитвы. Архонда­ричный отец Савва покрутил пальцем у виска, левой свободной рукой показывая на бродячего паломника, а потом прижал этот палец к губам, показывая, что мне сле­дует знать о его причудах, но не спорить с ним и хранить благоразумное молчание. Савва напомнил мне сейчас самого меня много лет назад, и я, с долей иронии, ска­зал архондаричному:

—  Может быть, этот больной ближе к Богу, чем все мы.

Савва недоуменно посмотрел на меня и залился стыдливой краской:

—  Да? А может, ты будешь просто де­лать свое дело?

Я продолжил угощать прибывших па­ломников, а Савва с дружелюбной улыб­кой повел Илью в его комнату. Потом он вернулся и обидчиво заметил:

—  Ты не думай, что ты самый добрый. Я знаю этого бродягу уже не первый год, и, поверь мне, он может довести до белого ка­ления любого, — Савва посмотрел на часы. — Через десять минут начнется вечерня.

Илья поселился рядом с моей кельей и ночью, как у него было заведено, начал петь ирмосы с тропарями. Я внимательно его слушал, вдумываясь в слова, и вспоми­нал ту ночь, когда он вытащил меня из пламени.

Пожар начался так неожиданно, что родители не успели проснуться. Я подбе­жал к окну и попробовал открыть рамы; огненный дракон хотел сожрать меня и уже заполз в комнату, он извивался и рас­плескивался по ковру, забираясь на пись­менный стол и хватая плюшевые игрушки; у меня не было времени осознать проис­ходящее и даже испугаться. Потом окно разбилось, и огромный пожарный, похо­жий на медведя из сказки, ворвался в ком­нату вместе со свежим воздухом, еще боль­ше раззадоривая огненного дракона. Он схватил меня буквально из лап пламени и по пожарной лестнице спустил на землю, где я, накрытый одеялом, печально глядел, как сгорает мой старый мир.

Вдруг из маленького ребенка я пре­вратился во взрослого. Тучи сгустились над моей головой, и солнце надолго скры­лось из жизни. Когда мне было очень пло­хо, я ненавидел Илью за то, что он спас ме­ня и тем самым обрек на страдания. Но время вылечило меня, я вырос, окончил университет, женился и устроился на хо­рошую работу.

Я слушал, как он поет, мой спаситель, униженный перед всеми человек, в кото­рого и сам я бросал когда-то камни. Он пел пасхальный канон, и радость жила в его хрипловатом голосе.

Я не смог сдержать эмоции и просле­зился. Теперь я раскаивался в том, что ког­да-то так грубо относился к нему. Я, нако­нец, оценил тот дар, который дал мне Гос­подь руками пожарного, которого, как я потом узнал, звали Илья.