"Душехранитель".
Рассказ одного хорошего сельского батюшки, рассказанный им в нашей
трапезной за чашкой чая.
Родился я в большом белорусском селе. Мама моя была медиком, отец
работал в колхозе. Никто из моих близких в Бога не верил, кроме бабушки.
Она исправно ходила в храм молилась о нас. Помню, как на Пасху мы с
братом разыгрались и стали бросать в бабушку крашеные яйца. Она села на
лавку, и так, горько вздохнув, произнесла: «Ой, хлопчики, что же из вас,
безбожников, вырастет»? И действительно, вырос из меня хулиган. Угнал я
по пьяному делу колхозный грузовик и разбил его. Тогда, чтобы не
посадили, родители договорились с военкомом и поскорее отправили меня в
армию. Попал я в бригаду спецназа, которой командовал мой родной дядька.
Кто-то подумает, служить под началом родного дядьки одно удовольствие.
Но только не у моего. Моё время службы совпало с распадом Союза,
начались конфликты. Так что и повоевать пришлось. Когда нужно было
рисковать, дядька обычно посылал меня. «А кого, - говорит, - я ещё
пошлю? Народ скажет, что родного племянника берегу, а других на смерть
отправляю». Досталось мне, конечно, ранен был.
А до этого, нас,
ещё совсем молодых солдат, перебросили на разбор завалов в Спитак.
Помнишь, то страшное землетрясение в Армении? Пятьдесят тысяч человек
погибло. По началу было очень тяжело. Форму уставали стирать, от запаха
тлена всё нутро наружу выворачивало. Так и ходили в своих нечистотах. А
потом ничего, привыкли, даже перед едой порой руки мыть забывали.
После срочной служил в спецподразделении внутренних войск, сколько в те
годы всякого зверья повылазило, думаешь, где они раньше отсиживались? Я и
сам тогда волкодавом стал, чуть ли не каждый день мы бандюков этих
ловили, или отстреливали.
В 30 лет вышел на пенсию. Что я тогда
умел, только догонять да на куски рвать. Стрелял хорошо, с любого
положения, не целясь, ножом умел работать, в боях без правил мало кому
уступал. Только и у меня самого наверно ни одной целой косточки не
осталось. Все рёбра переломаны, пальцы на руках, да и сами руки, в одной
ноге металлический штырь. Не надеялся, что до пенсии доживу.
Предложили
поработать телохранителем. Кого я только не охранял. Весь модельный
ряд: и Славу З-ва. и Валентина Ю-на. С певцами работал Юрием Ш-ком,
Андреем М-чем, две недели даже с Борей М-ым.
И вот однажды,
приезжают ко мне монахи, и просят пожить с одним их ветхим старичком.
Он, мол, человек святой жизни, сам монах, да всю жизнь провёл в
одиночестве, в монастыре жить не привык, хочет и умереть на воле. Ему
квартиру сняли в Королёве, а без присмотра оставлять боязно, много
сейчас сектантов, сатанистов, да и, просто, психопатов разных. Мне
интересно стало, что это такое - святые люди, я - то я ведь всё с
богемой работал, и меня, сказать честно, от этой публики уже мутило.
Приезжаем
к деду на квартиру, а там ещё три кандидата, да всё такие смиренные,
бородатые длинноволосые, короче, не чета мне, я ведь тогда даже «Отче
наш» не знал.
Выходит к нам старичок, посмотрел на нас. «Вот
этот пускай останется», - и на меня показал. Стали мы с дедом вместе
жить. В моих обязанностях было смотреть за порядком. Народу к нему шло
очень уж много. Чудно мне было, как этот старенький человек выдерживал
всю эту людскую лавину. Ведь к нему со всего мира ехали. Порой так его
жалко станет, смотрю, он уж от усталости падает. Тогда подойду, возьму
его на руки, и, не смотря на его протесты, унесу в другую комнату, и
закрою там. А народу говорю, как тот матрос Железняк: «хорош, дед устал,
марш отсюда».
Очень уж отцу Никите нравилось, что мог он со
мной, с земляком своим, Беларусь вспомнить. Со временем стал я ему и
супчики варить. Любил он рыбный суп с чечевицей. «Грешник я, окаянный,
Витенька, - говорит, - люблю рыбный супчик с чечевичкой, такой я старый
сластёна. Помирать уж пора, а я всё чрево никак не обуздаю».
Люди
нам деньги жертвовали, продукты тоже несли. Да только раздавал он всё. И
мало того, что деньги отдаст, так ещё и все продукты спустит. У нас,
наверное, вся тамошняя бомжацкая братия подъедалась. Нельзя его было
одного оставлять, только отвернёшься, а на кухне уже пусто. Всё раздаст.
Стал я от него заначки делать. Деньги у людей брал, да
тихонько от старца в разных местах прятал, ведь и самим же питаться
нужно было. Собираюсь на рынок за свежей рыбой, сунул руку в унты,
старцу унты кто-то подарил, а я в них один из схронов и соорудил. Руку
сую, а денег нет. Я в другое место, третье. И что ты думаешь? Везде дед
деньги нашёл и всё раздал.
Я тогда на него разозлился: «на что,
– кричу - я тебе супчик твой сварю, а дед? Ты почему все деньги
спустил, что мы с тобой сами есть будем, а»? А он смотрит на меня
виновато, как ребёнок, и говорит: «Витенька, прости меня, Христа ради.
Вдова из Воронежа приезжала, одна с тремя детьми осталась, молитв
просила. Как же я её без копейки денег отпущу? Жалко человека». «Да к
тебе полстраны едет, что же нам теперь, с голоду помирать? Всех не
пожалеешь, на всех тебя не хватит».
«А вот Его на всех хватало,
Он всех жалел, значит и мы, его рабы нестоящие, должны всех жалеть. А о
хлебе не беспокойся, давай лучше помолимся, Господь и нас с тобой не
забудет». И действительно, стоило старцу помолиться, как тут же
кто-нибудь и появлялся. Еды принесёт, и спрашивает меня, что, мол, ещё
из продуктов прикупить. Я тут же списочек составлю. Хочется, конечно,
побольше всего заказать, да, безполезно, через пару дней опять «на
молитву становись», есть-то что-то надо.
У старца была привычка
вставать в три часа утра. Мы с ним вдвоём спали на надувном матраце.
Дед маленький был, я у него в ногах помещался. Проснётся утром и меня
ногой будет: «Вставай, Витенька, молиться надо». «Я не монах, сам и
молись, я на кухню пойду досыпать». «Нет-нет, Витенька, я молиться буду,
а ты только покади». Я кадило разожгу, а отец Никита кадит, да так, что
дым глаза ест, и начинает записки читать. Он их уже раз по сто
прочитал, а всё читает и читает. И так каждую ночь. Думаю, что делать?
Замучает меня старик. Стал я потихоньку от него записки прятать и во
дворе сжигать. «Да ты не смотри на меня так, - это он мне, - я уже в
этом давно покаялся. Ты сам попробуй со святым человеком пожить, с ума
сойдёшь».
Бывали мы с ним в Москве в разных храмах, в основном
отцы плохо нас принимали. Ревность начиналась, старца многие верующие
знали, и как увидят, так и бегут к нам, а отцам обидно было. Вот только к
отцу Т-ну в Ср-кий монастырь приедем, ему докладывают, он сразу к нам. В
первый раз подошёл к старцу, ему руку поцеловал, и мне. Я не ожидал
такого, и потом всякий раз за старчика прятался, чтобы у меня руки не
целовали. При мне посещал старца уже покойный, о. Иероним из Санаксар. Я
их тогда никого не знал, это потом уже в книжках на фотографиях узнавал
и по подписям имена запоминал.
Четыре месяца я вместе с отцом
Никитой прожил, и собрался он помирать. Послал меня отправить телеграммы
по девяти адресам, чтобы приехали к нему те, с кем он ещё в горах
Абхазии в пятидесятые подвизался. Перед смертью его парализовало на
левую сторону. Я прихожу с рынка, вокруг него бабки сидят плачут. Он
меня увидел, обрадовался: «Как хорошо, что ты пришёл, гони их всех, не
хочу при них умирать».
Я его ещё в туалет успел сводить, в
постель уложил. Лежит он, и представляешь, в этот самый момент к нам
приходят и говорят, что деду паспорт принесли, первый его в жизни
паспорт. Он ведь всё по горам, да по квартирам чужим жил, паспорта
своего никогда не имел. Я говорю: «Батюшка, паспорт тебе принесли, что с
ним делать»? Старчик усмехнулся: «Да зачем он мне теперь, Витенька,
брось его, мне уже на небесах прописка нужна». Так он к нему и не
притронулся. Потом замолчал, вздохнул, и словно уснул.
Отец
Никита так выбрал момент послать вызов на похороны, что никто из его
друзей уже не застал старца в живых. Приехали семь монахов и две
монахини. Помню, первым пришёл о. Р-л (Б-ов), они с моим старчиком, ещё в
Абхазии, вдвоём в одной пещере много лет прожили. Маленький такой
женоподобный, заходит и весело кричит: «Ну, ты и хитрец, Никита,
ушёл-таки первым. Всех нас вокруг пальца обвёл». Запомнилось, что все,
кто приезжал, здоровались со мной, как со старым знакомым, и называли
меня по имени.
Прошло несколько дней со дня похорон отца
Никиты. Я на своём веку много смертей повидал, и эта, да такая мирная,
меня никак не задела. Помню, иду по Москве, в районе Речного вокзала, и
вдруг, ни с того - ни с сего, мне так стало плохо. И не могу понять, что
со мной. Думаю, надо немедленно выпить, известно, это же лучшее
средство от всяких непонятностей. Выпил, а не помогает. Такое чувство,
словно рвут меня на части только изнутри, душу разрывают.
И,
сообразил ведь, помчался в Ср-ий монастырь к отцу Т-ну. Он увидел меня, и
сразу всё понял. Не говоря ни слова, завёл в храм и оставил в нём на
ночь. И я здоровый сильный мужик проплакал до утра. Никогда со мной
такого не было. Утром пришёл в себя, а я монашеской безрукавкой укрыт.
Это о. Т-н, ночью ко мне приходил и своей безрукавкой накрыл, так она у
меня и осталась. Спрашиваю его: «Батя, что со мной»? Он мне объяснил:
«Благодать от тебя отошла. Когда ты со старцем жил, ты же в его
благодати, как в речке, купался, а сам того и не замечал. Я тебе руку не
зря целовал, ты причастником святости был. А теперь та благодать, что
он стяжал, после его смерти тебя покинула. И ты ещё долго в себя
приходить будешь». Он подозвал кого-то из монахов, указал на меня и
говорит ему: «Когда бы ни пришёл, открывай ему храм».
Много
тогда, после смерти старца, я глупостей натворил, одно время пил как
сумасшедший. Ребята мои меня даже на дачу вывозили, пристегнут
наручниками к батарее, и пить не дают. А потом вижу, во сне приходит мой
старец и говорит: «Не бросишь пить, Витенька, помрёшь как муха, а я в
тебе ещё тогда священника разглядел». Поверишь, проснулся и чувствую, не
хочу пить, и вот уже, сколько лет этой заразы в рот не беру.
Потом
привезли меня в Оптину к отцу И-и. До сих пор он меня ведёт, и на
священство благословил. Перед рукоположением, во сне снова отца Никиту
видел, что говорил он мне, не помню, только очень уж он доволен был. И
сейчас вспоминаю его слова, что говорил он мне в Королёве, ведь всю мою
жизнь старец наперёд прочитал.
Вспоминается то время, смешно и
стыдно, как ходил по Оптиной с сигаретой в зубах. Стою у келии отца И-и
жду его и курю, монахи мимо идут, и поверишь, ни один мне замечания не
сделал. Потом уже, через год, я через «штрафные» поклончики и говорить
без мата научился и вести себя как церковный человек, а тогда сделай бы
мне кто замечание, я бы тут же развернулся и уехал.
Повезло
мне, отец, что пересеклись мои пути с такими людьми. Никак поначалу не
мог понять, за что меня Господь из зверя в ангела обратил, а потом
понял, что неправильно вопрос ставил, нужно спрашивать не за что, а
зачем? Теперь ко мне столько моих бывших сослуживцев приезжает. Ты не
смотри, что они такие большие и сильные, на самом деле они очень
ранимые, и не каждому могут открыться. А мне верят, ведь я же один из
них, правда, теперь только уже не тело, а «душехранитель».
|
