В издательстве Сретенского монастыря готовится книга архимандрита Тихона (Шевкунова). В нее вошли реальные истории, произошедшие в разные годы, которые в дальнейшем были использованы в проповедях, произнесенных автором. История, которую мы сегодня публикуем, впервые была рассказана в проповеди о Промысле Божием, произнесенной в 1992 году в Донском монастыре.

Успенский Псково-Печерский монастырь. Фото: temples.ru

Эта история произошла в 1986 году. Меня, тогда еще молодого послушника, буквально месяц назад перевели из Псково-Печерского монастыря в Москву. Архиепископу Питириму, руководителю Издательского отдела Московского Патриархата, рассказали обо мне, что в Псково-Печерском монастыре, на коровнике, есть послушник с высшим кинематографическим образованием. Как раз в этот год государственные власти наконец разрешили Церкви подготовку к празднованию тысячелетия Крещения Руси. Сразу срочно понадобились специалисты: впервые предстояло показывать жизнь Церкви по телевидению, снимать фильмы о Православии. Вот я и попался под руку.

Для меня переезд обратно в город, откуда я несколько лет назад уехал в Псково-Печерский монастырь, был настоящей трагедией, но мой духовник отец Иоанн сказал: «Послушание превыше всего. Будь там, куда тебя поставило священноначалие». И все же, оказавшись в Москве, я пользовался любым случаем, чтобы хотя бы на денек вернуться в любимую обитель.

И вот однажды мне позвонил игумен Зинон, монах-иконописец, живший тогда в Псково-Печерском монастыре, и очень взволнованно, ничего не объясняя по телефону, попросил, чтобы я срочно приехал в монастырь. Не помню уж, под каким предлогом отпросился я у владыки Питирима, но на следующее утро был в Печорах, в келье отца Зинона.

Что же рассказал отец Зинон? Под большим секретом он поведал, что несколько недель назад с гор в Абхазии, из тех мест, где на нелегальном положении вот уже несколько десятилетий тайно жили монахи, вынужден был спуститься в мир один инок. И он находится в серьезной опасности.

Монахи нелегально жили в горах под Сухуми давно, еще с первых лет советской власти. Они навсегда уходили от мира в труднодоступные горные районы, укрываясь от властей мирских, а иногда и церковных. Среди них было немало настоящих подвижников, которые искали уединения ради общения с Богом, непрестанной молитвы и созерцания. Другие уходили, протестуя против государственной и церковной неправды, рвали свои советские паспорта, боролись против экуменизма, соглашательства, словом, против всего того, о чем глухо роптал тогдашний церковный народ.

Я однажды был в этих горах – по благословению духовника Троице-Сергиевой лавры архимандрита Кирилла (Павлова) и тогдашнего лаврского благочинного архимандрита Онуфрия (теперь он митрополит Черновицкий). Мы с друзьями тайно перевозили туда на нелегальное положение одного монаха из Троице-Сергиевой лавры. Это особая история, но, во всяком случае, я хорошо знал и дом диакона Григория и его матушки Ольги в Сухуми на улице Казбеги, с которого начиналось почти всякое путешествие к кавказским вершинам от легальной жизни в жизнь нелегальную, и два-три места, где по дороге в горы христиане укрывали монахов. По крутым горным тропам, от одной кельи к другой, путники продвигались в труднодоступные и необычайно красивые места, где жили подвижники.

Власти, конечно, нещадно монахов преследовали. Их вылавливали, сажали в тюрьмы, но они все же продолжали жить здесь и были для многих одним из образов непокорившейся Церкви.

Так вот, отец Зинон рассказал, что один из этих монахов вынужден был спуститься с гор, а затем оказался в Печорах. Это был еще совсем молодой человек – двадцати двух лет. Звали его Августин. Я слышал о нем от монахов в Сухуми, но сам никогда не видел. Когда ему было четыре года, его мать стала монахиней. Она ушла в горы и взяла ребенка с собой. Мальчик был воспитан среди подвижников и в восемнадцать лет пострижен в монашество. Жил он в келье вместе с матерью, воспитывался под руководством горных старцев и даже не помышлял о том, чтобы оставить свое пустынное уединение.

Но вот однажды, когда он работал где-то на горных террасах в огороде, а мать хлопотала по хозяйству, на их келью набрели абхазские охотники. Они были пьяны и бесцеремонно потребовали от матери Августина приготовить им еду. Женщина, которая понимала свое совершенно бесправное положение (вернувшись в деревню, охотники могли донести о ней и сыне властям), собрала им на стол. Но охотники, наевшись и изрядно выпив, стали грубо домогаться этой молодой еще женщины. Тогда она сказала им, что лучше пусть они ее сожгут, чем надругаются. И обезумевшие от вина и страсти охотники облили ее керосином и подожгли…

Августин издалека услышал страшный крик своей матери. Он бросился к келье и увидел ужасающую картину: его мать, охваченная пламенем, мечется по их убогой хижине, а охотники, протрезвев, в панике гоняются за ней, пытаясь сбить огонь. Увидев вбежавшего в дом человека, охотники еще больше перепугались и бросились прочь. А Августин наконец потушил горящую мать. Она была уже при смерти. Августин перенес ее в ближайшую деревню, в дом их друзей, но ей уже ничем нельзя было помочь. Монахиня умерла, причастившись Святых Христовых Таин и завещав сыну не мстить за себя, а молиться за ее несчастных убийц.

Но охотники, придя в себя после всего случившегося, встревожились не на шутку. Монахиней или не монахиней была эта женщина, легально она жила в горах или нет, с паспортом или без паспорта, но они понимали, что в случае огласки им придется перед законом отвечать за убийство. И тогда они начали охоту на единственного свидетеля, то есть на Августина. Узнав об этом, старцы, которые руководили жизнью молодого человека, сказали ему: «Они тебя все равно найдут. Лучше тебе спуститься с гор. Подвизайся, где сможешь, но здесь они тебя убьют».

Августин послушал их совета. Вначале его переправили в Троице-Сергиеву лавру. Но жить там без паспорта было слишком опасно. И тогда его направили в Псково-Печерский монастырь.

Дело в том, что в Печорском монастыре уже жил один монах, спустившийся с гор. Он был уже очень стар и прожил в горах больше сорока лет. Но сильно заболел, и старцы благословили ему лечиться в миру. Псково-Печерский наместник архимандрит Гавриил, тогдашний грозный и всесильный властитель Печор, к которому этот странник пришел, сжалился над ним и нашел способ через милицию и КГБ добиться разрешения для больного монаха, у которого не было никаких документов, беспрепятственно проживать в монастыре. Даже паспорт ему справили с помощью отца наместника. Так он и жил в богадельне, в Лазаревском корпусе монастыря.

В надежде на такую же помощь отец Зинон, к которому привезли Августина, подвел молодого монаха к отцу наместнику. Но тот, видимо, был в этот момент сильно не в духе. Лишь взглянув на Августина, он гневно закричал: «Какой это монах? Водят тут всяких бродяг и жуликов! В милицию его!» Отец Зинон еле успел утащить растерявшегося и испуганного монаха в свою келью.

– У-у, этот Гавриил – чекист! – сокрушался отец Зинон. – И как я додумался повести к нему этого ангела?

А о том, что юный монах – просто равноангельское существо, отец Зинон рассказывал совершенно потрясенно:

– Ты представить не можешь, что это за человек! Он ест в день не больше, чем пятилетний ребенок. Глаза – чистейшие, ангельские. Непрестанно пребывает в молитве!

Отец Зинон даже прибавил:

– Это единственный настоящий монах, которого я встречал за свою жизнь.

Конечно, сказал он это сгоряча, в сильном огорчении от грубого поступка отца наместника, но, как бы то ни было, по его словам, все, кто видели Августина, были по-настоящему поражены. Было жаль, что в эти дни в монастыре не было братского духовника архимандрита Иоанна (Крестьянкина). Он мог бы, как никто другой, дать правильный совет, как поступить с этим удивительным юношей-монахом.

Я спросил, где сейчас отец Августин? Оказалось, отец Зинон после инцидента с наместником отправил его от греха подальше из Печор в Москву к своим духовным детям Владимиру Вигилянскому и его жене Олесе.

На следующий день, вернувшись в столицу, я познакомился с этой супружеской четой. Сегодня отца Владимира Вигилянского знают многие – он руководит пресс-службой Патриарха Московского и всея Руси, а тогда он был просто Володей, научным сотрудником Института искусствознания, и жил со своей женой и с тремя маленькими детьми в писательском доме на проспекте Мира. Их соседями были такие знаменитости, как Булат Окуджава, космонавт Леонов, спортивный комментатор Николай Озеров. Именно в их доме как особую драгоценность и укрывали отца Августина. Конечно, мне не терпелось его увидеть. И вот, наконец, в московскую комнату на девятом этаже, как человек из другого мира, заходит молодой монах с длинными, распущенными по плечам волосами, с удивительно большими синими-синими глазами.

Мы поздоровались с ним особым, принятым у горных монахов, образом. Олеся и Володя с восхищением смотрели на нас. Мы уселись за стол, и я стал расспрашивать его об общих знакомых, живущих там, у высокогорной реки Псоу. Об отцах Мардарии, Оресте, Паисии, маленьком отце Рафаиле. Августин отвечал немногословно и спокойно: он знал этих людей с детства. Мы попили чай, и он ушел в свою комнату.

А мы остались под удивительным светлым впечатлением от этой встречи и под тяжестью неразрешимого вопроса: что же нам сделать, чтобы ему помочь? Напомню, на дворе был тысяча девятьсот восемьдесят шестой год. Если его, человека в подряснике (а в светской одежде он выходить на улицу категорически отказывался), не имеющего документов, остановит для проверки милиция, он будет сразу задержан. Как объяснили Володе Вигилянскому знакомые юристы, его в первую очередь «пробьют» по всем нераскрытым за последние лет пять уголовным делам от Калининграда до Владивостока. И надо отдавать себе отчет: при желании на него удобно будет списать не одно тяжкое преступление.

Но даже лишь при одной мысли, что этот монах-подвижник, ничего не понимающий в мирской жизни ангел-маугли, воспитанный в горах на книгах святых отцов, окажется не то, что в тюрьме, но, хотя бы даже на время, в камере предварительного заключения, или даже в армии, куда двадцатидвухлетний здоровый молодой человек попал бы по-всякому, мы приходили в ужас! А если произойдет самое страшное, и он окажется в тюрьме – чистый, безгрешный подвижник, всю свою юную жизнь отдавший Богу?.. Мы были потрясены этой грядущей опасностью.

В течение нескольких дней мы судорожно пытались найти выход из этого положения. Владимир ездил советоваться с лаврскими духовниками. Мы привлекли своих друзей, у которых были знакомые юристы. Кто-то пообещал задействовать даже Аллу Пугачеву – на случай, если надо будет вызволять Августина из милиции…

А отец Августин жил своей жизнью. Молился в своей комнате, которую мы сразу стали называть кельей, и ждал нашего решения. Наблюдая за ним, я заметил, насколько порой разные традиции существуют в обычных монастырях и в горных кельях. Например, я вдруг случайно увидел, что отец Августин носит под подрясником священнический крест с украшениями.

– Откуда он у тебя? Или ты тайный священник? – спросил я, зная, что и такое иногда бывает.

– Нет, я не священник, – отвечал Августин. – Это мой старец, умирая, благословил мне свой крест. И велел, когда я буду священником, носить его уже открыто. А до этого времени его крест будет меня хранить.

Или у него было красивое кадило, и он каждый день кадил свою «келью», для чего просил нас достать уголь и ладан. Такого в наших монастырях я не видел. Или как-то я предложил ему вместе почитать кафизмы, и был очень удивлен, что отец Августин делает немало ошибок. Я даже чуть было не осудил его – монаха, так плохо знающего Псалтырь, но поспешно одумался и догадался, что в абхазских горах его попросту некому было учить правильному церковно-славянскому языку.

Так проходили дни. И вот постепенно мы стали замечать, что отец Августин меняется. Точнее, называя вещи своими именами, портится в нашей компании! Мы-то ведь, в отличие от него, были далеко не ангелами. А как написано в Псалтыри: «С преподобным преподобен будеши, с мужем неповинным неповинен будеши, со избранным избран будеши, а с со строптивым развратишися». Вот это последнее, про строптивых грешников, было как раз про нас: мы действительно каждый день могли наблюдать плоды нашего пагубного влияния. Скажем, как-то после долгого обсуждения всевозможных планов по спасению отца Августина и так и не к чему не придя, мы решили хотя бы полакомиться мороженым. Ореховое мороженое за двадцать восемь копеек неожиданно так понравилось нашему монаху, что он съел подряд пять порций, а потом стал каждый день посылать Володиного сынишку Нику в ближайший киоск. Отказать ему было неудобно, и мы с трепетом наблюдали, как самым настоящим образом соблазнили отца Августина: он мог есть это проклятое мороженое двадцать четыре часа в сутки!

Мальчик Ника теперь вырос, закончил институт и служит диаконом в московском храме Успения в Печатниках, но очень хорошо помнит, как со слезами каялся, что скармливал горному подвижнику немереное количество мороженого. Или, например, у Олесиного брата был магнитофон. И вдруг мы видим, как Августин подсаживается к нему, и они вместе слушают «Битлз»!.. Это повергло нас в тягчайший шок. Мрачные и беспомощные, мы вновь и вновь собирались на совет в квартире Вигилянских. К тому времени к нашей компании прибавились супруги Чавчавадзе, Елена и Зураб, и игумен Димитрий из Троице-Сергиевой лавры (теперь он архиепископ Витебский).

Но последним ударом лично для меня стал случай, когда отец Августин вдруг радостно закричал с балкона:

– Смотрите, Николай Озеров!

Я был потрясен. На балконе соседской квартиры этажом ниже действительно стоял легендарный спортивный комментатор и, добродушно посмеиваясь, смотрел на узнавшего его монаха. Но дело было не в этом.

– Какой Николай Озеров? Ты-то откуда знаешь? Какие тебе – николаи озеровы?! – заорал я, утаскивая его с балкона.

Тут же все объяснилось: отец Августин нашел подшивки «Огонька», и в долгие часы, в одиночестве коротая время, он по многу раз просматривал журналы в своей келье.

Я понял, что надо безотлагательно, как можно скорее сделать все, чтобы избавить этого чистого, непорочного монаха от нашего общества. Иначе нам прощения не будет.

Среди всех этих невеселых событий вдруг пришло и решение. Его нашел мой друг Зураб Чавчавадзе. Он и его супруга Елена и сегодня прихожане нашего Сретенского монастыря. Зураб предложил отвезти отца Августина в Тбилиси к Грузинскому Патриарху Илие.

Это была действительно прекрасная идея. Те, кто жили в Советском Союзе, помнят, что Грузия была во многом особой территорией внутри нашей огромной страны. Там возможно было многое такое, о чем нельзя было даже подумать, скажем, где-нибудь в Псковской области, в Сибири или на Дальнем Востоке. Например, «натурализовать» человека, выправить ему документы. Тем более отец Августин всю свою сознательную жизнь прожил на канонической территории Грузинского Патриархата. Сам Зураб несколько лет был у Святейшего Илии иподиаконом. Патриарх уважал древний род Чавчавадзе, и Зураб был уверен, что Патриарх Илия захочет и сможет помочь нам, и сделает то, что было практически невозможно в Москве.

И тут мне пришла на ум мысль – сделать в рамках программы подготовки к тысячелетию Крещения Руси фильм о единстве Церквей Грузии и России. Надо сказать, что чиновники из Совета по делам религий – грозного и бдительного надсмотрщика над церковной жизнью – несколько раз настойчиво просили меня сделать экуменическую ленту. Воспитанный в Печорах на монашеском решительном антиэкуменизме, я категорически отказывался от всех их предложений. Но сейчас у меня созрел план представить фильм о церковном единстве Грузии и России как экуменический и получить поддержку Совета и в поездке, и в съемках.

Сценарий я написал за ночь. Образы в фильме были такие: символы России – пшеница и хлеб, символы Грузии – виноград и вино. Русский крестьянин вспахивает землю, сеет зерно, жнет, собирает снопы, молотит, мелет муку… В Грузии – крестьянин виноградную косточку в теплую землю зарывает, вырастает лоза, потом собирают гроздья, мнут виноград ногами в огромных чанах… Все это очень красиво и, чувствуется, ведет к какой-то очень важной цели. И, наконец, она проясняется – высшая цель этого древнего и великого труда – Литургия, Хлеб и Вино, Святое Возношение Евхаристии! Вот – истинное наше единство.

Владыке Питириму сценарий очень понравился, и он, при его умении, быстро убедил чиновника Совета по делам религии, что наконец-то будет сниматься долгожданный экуменический фильм. Хотя был бы чиновник пообразованнее, он бы понял, что никакого отношения к экуменизму этот сценарий не имеет, ведь Русская и Грузинская Церкви – обе Православные, а экуменизм подразумевает общение с инославными.

Но главное – вопрос с поездкой в Грузию мгновенно уладился. Хотя тут же возник другой: прежде чем ехать в Грузию, надо было срочно снять уборку хлеба в России. Иначе пришлось бы ждать целый год до будущего урожая. Здесь-то и была проблема. На дворе было начало сентября и в центральной полосе, не говоря уже о юге страны, весь хлеб давно собрали. Я позвонил в Министерство сельского хозяйства, чтобы узнать, где сейчас еще убирают пшеницу. Но там, на беду, меня, по-видимому, приняли за проверяющего и отрапортовали: зерновые на всей территории Советского Союза успешно собраны и засыпаны в закрома. Как я ни упрашивал открыть, есть ли хоть один захудалый, нерадивый колхоз, где в сентябре можно провести съемку уборки пшеницы, сотрудники министерства стояли насмерть и клялись, что такого безобразия они никогда бы не допустили. Наконец мне повезло: в редакции газеты «Сельская жизнь» надо мной сжалились и сообщили, что, по их данным, единственное место в СССР, где еще убирают хлеб, это Сибирь, а точнее, один из районов Омской области. И если вылететь туда буквально сегодня, то можно успеть.

В тот же вечер мы с оператором (которого звали, как сейчас помню, Валерий Шайтанов), примчались в Домодедово и там сумели подсесть на ближайший самолет в Омск. А Зураб Чавчавадзе тем временем, должен был купить билеты на железнодорожный экспресс до Тбилиси, который отправлялся через два дня. Тогда при покупке железнодорожных билетов, в отличие от авиационных, не требовали паспортов, и мы могли при посадке не бояться за Августина.

В Омске, предупрежденные Советом по делам религий, нас уже ждали с известием, что в трехстах километрах от города есть хозяйство, где день или два еще будут убирать пшеницу. В этот дальний колхоз на архиерейской «Волге» нас повез водитель Омского архиепископа Максима – диакон Иоанн. Самого архиерея в городе не было. Недавно решением Синода его перевели в одну из белорусских епархий. А в Омск был назначен архиепископ Феодосий из Берлина. Как говорили тогда, «в Сибирь на покраснение». Но он, видимо, «на покраснение» не очень торопился и в город пока не прибыл. Так что всю церковную власть для нас в Омской епархии представлял диакон Иоанн, он же наш водитель.

Мы с Шайтановым отлично все сняли – и необозримое пшеничное поле на закате, и налитые колосья, и дружную уборку комбайнами, и ток, и золотистые зерна, и радостные, красивые лица крестьян…

К вечеру мы довольные и усталые, мчались на архиерейской машине в Омск, чтобы в ночь вылететь в Москву. Завтрашним вечером предстояла поездка в Тбилиси. Шайтанов дремал на заднем сидении, а мы с диаконом болтали обо всем на свете. Когда все темы были исчерпаны, диакон попросил:

– Пожалуйста, поговори со мной еще о чем-нибудь, а то я усну за рулем.

Я понял, что ему просто хочется послушать какие-то столичные истории, и не стал отказывать ему в этом удовольствии. Я рассказывал подряд все, что вспоминалось из московской церковной жизни, пока, наконец, не поведал о том, что недавно вокруг владыки Питирима крутился жулик, который выдавал себя за сына последнего императора. Диакон вдруг оживился:

– И у нас такое тоже бывает – жулики! С год назад в одном храме объявился парнишка-сирота. Бабки его приютили. Он стал помогать – дрова колол, подсвечники чистил, потом научился пономарить, читать на клиросе. В такое доверие вошел к настоятелю и старосте, что они ему даже передали деньги – заплатить взнос на Фонд мира. Это было как раз в их престольный праздник. Мы с владыкой в тот день отслужили там всенощную, а наутро приезжаем к литургии, – а церковь ограблена! Этот парнишка и деньги церковные украл, и крест взял с престола, и еще много чего…

– Неужели даже с престола взял? – поразился я.

– А главное, – тут диакон совсем разволновался, – подрясник мой украл! Я, дурак, его в храме после всенощной оставил. А какой подрясник был!.. Пуговицы к нему мне владыка из-за границы привез. Какие были пуговицы!.. Никогда больше таких у меня не будет! Если с одной стороны на них посмотреть, они зеленым переливаются, если с другой – красным, если…

«Да, любят некоторые представители нашего духовенства такие щегольские штучки! – размышлял я, уже не слушая диакона. – То пояс расшитый в полживота, то вот теперь пуговички… Пуговички…»

Мне вдруг припомнилось, что совсем недавно я где-то видел подрясник как раз с такими забавными пуговичками… Но где, на ком? И вдруг я совершенно отчетливо вспомнил: такие пуговицы были на подряснике… отца Августина. Я тогда еще очень удивился: горный монах, и в таком «модном» подряснике. Но на мой недоуменный вопрос отец Августин ответил тогда очень просто:

– Какой подрясник благодетели пожертвовали, такой и ношу. В горах магазинов нет.

Я тогда еще каялся про себя: «Вот – опять осудил!.. Пуговицы он, видишь ли, не те носит!»

Но все же, не для чего-нибудь, а так, чтобы развеять мимолетно нашедшую глупую мысль, я спросил у диакона, как выглядел этот парнишка-сирота, унесший из храма и крест с престола и подрясник. И по мере того, как отец Иоанн охотно его описывал, я медленно сползал с сидения. Он описывал Августина!..

Я не мог поверить своим ушам. Перебив диакона, я почти что закричал:

– А мороженое он любит?!

Водитель с удивлением взглянул на меня и ответил:

– Любит? Да дай ты ему сто порций, он все их слопает! Бабки над ним смеялись, что он за мороженое мать родную продаст.

Поверить в это было совершенно невозможно!

– Подожди, – сказал я, – а что он еще украл в храме?

– Что еще украл? – переспросил диакон. – Сейчас припомню, нас по этому делу месяца два в милицию таскали. Взял он кадило – золотое, архиерейское…

– С бубенчиками? – прошептал я.

– С бубенчиками. Орден князя Владимира второй степени – настоятель получил в прошлом году. Так… еще что?.. Деньги, три тысячи – собирали на Фонд мира. И крест с украшениями.

– А как выглядел крест? Были у него какие-то повреждения?

– Насчет креста – не знаю. А тебе-то это все зачем?

– А затем, что, кажется, этот сирота вместе с твоим подрясником сейчас сидит у меня в Москве!

Теперь пришел черед удивляться диакону. Я, как мог, рассказал ему всю историю, и мы помчались к тому священнику, храм которого был обворован. На священническом кресте, который, по словам Августина, был благословлен ему старцем, была одна особенность: подвеска из зеленого камня наполовину отколота.

Священник сначала даже не хотел говорить с нами на эту тему: так он был запуган во время следствия, когда его подозревали в воровстве из собственного храма. Но в конце концов он описал украденный крест. Камень на подвеске был отколот.

Ночью я возвращался самолетом домой. Но спать, конечно, не мог. Единственное место во всем Советском Союзе, где до вчерашнего дня убирали пшеницу, – Омская область. Единственный человек, который с охотой рассказывал об этом воре, был мой водитель-диакон. Да и то потому, что никак не мог забыть свои драгоценные пуговички. Да и потому еще я имел возможность все это от него услышать, что старый омский архиерей уехал в другую епархию, а новый еще не прибыл, – иначе возил бы отец диакон не московского мальчишку-послушника, а своего владыку. Да и как мне вообще пришел в голову этот сценарий с вином и хлебом? Неужели только для того, чтобы прилететь сюда и все узнать?..

Но что я вообще знаю? И в чем уверен? Кто такой Августин? Злодей, за которым могут быть убийства, кровь, насилия? Или это все – бесовская прелесть?! И наш Августин – настоящий Августин, монах и подвижник, человек, который знает моих знакомых и любимых горных монахов: отца Паисия, отца Рафаила…

Но все же, чем дольше я размышлял обо всем этом в ту бессонную ночь, глядя в черное звездное небо за иллюминатором, тем яснее для меня становилось: в далекий сибирский город из Москвы меня привела всесильная рука Промысла Божия! И ничего, ничего не было случайным!

Теперь для меня, как яркие всполохи, становились ясными странности Августина: его плохое чтение на церковно-славянском, его священнический крест, архиерейское кадило, любовь к мороженому, восторг по поводу встречи со знаменитым спортивным комментатором Николаем Озеровым и многое другое. А мы изо всех сил во всем этом, странном и непонятном, его оправдывали! Да еще и боялись, как бы не осудить! А, может быть, именно за боязнь осуждения Господь так чудесно открывает нам правду? И, может быть, еще потому, что было бы слишком ужасно, если бы мы с Зурабом Чавчавадзе все же отвезли его к Патриарху Илие, и тот поручился бы за него и помог оформить ему документы. Как бы мы подвели Патриарха, страшно было даже представить!..

И вновь я, опять и опять, возвращался к навязчивой мысли: что же это за человек? Почему он скрывается? Почему все время он около Церкви? Какие на самом деле за ним тянутся преступления? И хотя разум подсказывал: все, о чем я узнал в Омске, где был впервые в жизни и провел всего лишь сутки, – правда, но сердце отказывалось в это верить. Слишком чудовищными и невозможными были бы и наше разочарование, и его, Августина, коварство.

Необходимо было еще раз спокойно и до конца во всем убедиться. Я припомнил, что Августин рассказывал, как жил перед приездом в Печоры в Троице-Сергиевой лавре. Сразу по прилете в Москву я распрощался со своим кинооператором и из аэропорта на такси помчался в Сергиев Посад.

Я очень хорошо знал тогдашнего благочинного лавры, архимандрита Онуфрия, замечательного монаха и духовника, который несет сегодня послушание митрополита Черновицкого и Буковинского. Когда я рассказал ему всю историю, архимандрит Онуфрий сразу припомнил, что какой-то довольно странный молодой иеродиакон из Омской епархии, по описаниям похожий на Августина, действительно жил в лавре месяца три назад. Отец Онуфрий пригласил своего помощника иеромонаха Даниила (он сейчас епископ на Сахалине), и мы подробно расспросили его. Он-то как раз и опекал тогда омского гостя.

Отец Даниил рассказал, что в начале лета в лавру приехал никому не известный, совсем молоденький иеродиакон из Омской епархии. Он назвался отцом Владимиром. По дороге его обокрали, поэтому у него не было ни документов, ни денег, а из облачения – лишь подрясник. Сердобольные лаврские монахи сжалились над собратом. Его отвели в монастырскую рухольную, где быстро подобрали подходящие клобук, рясу и мантию. И через полчаса гость предстал перед наместником лавры уже в полном монашеском облачении. Ему благословили пожить в лавре, пока он будет восстанавливать документы.

Отец Даниил говорил, что это был обычный молодой монах, но с некоторыми странностями, впрочем, как многие молодые провинциалы, которых архиереи рукополагают в столь юном возрасте. У него, к примеру, был орден князя Владимира – очень высокая награда, которой нечасто удостаиваются и маститые протоиереи. На недоуменный вопрос по этому поводу он ответил, что его наградили орденом за восстановление храма в Омской епархии. «Совсем молодой, а уже успел такое большое дело сделать!» – восхищались им. Но больше всего удивляло отца Даниила то, что иеродиакон совсем не участвовал в богослужениях. Просто молился где-то в уголочке. А когда предлагали послужить, отказывался, ссылаясь на недомогание, а чаще на свое недостоинство предстоять перед престолом. В конце концов лаврские монахи, заботясь о духовной жизни юного собрата, решительно настояли, чтобы он служил воскресную литургию.

– И он служил?! – в один голос спросили мы с отцом благочинным.

– Служил, – отвечал отец Даниил, – правда, не у нас в лавре, а в соседнем приходском храме. Но что это была за служба?.. Вот уж действительно архиереи в епархиях рукополагают совсем необученных кандидатов. Ну ничегошеньки не знал! Ни как облачение надеть, ни как на ектенью выйти. Все пришлось делать вместе с ним. У нас в семинарии с такой подготовкой не то что до рукоположения, до экзаменов бы не допустили!

Тут уж мне стало совсем не по себе. Служить, причащаться священническим чином, не будучи рукоположенным… Это просто не вмещалось в сознании.

– А куда он потом делся? – спросил отец Онуфрий.

– С документами у него как-то не получалось. Жаловался, что затягивают омские бюрократы. Спрашивал, нельзя ли как-то сделать документы здесь, в Загорске, и даже кого-то нашел, но ничего, в конце концов, не вышло. Прожил он в городе около месяца, снимал угол у каких-то бабушек. Я даже подружился с ним, помогал ему чем мог. А потом он уехал в Абхазию, в горы. Очень он интересовался жизнью пустынников, все время о них расспрашивал. Кстати, около месяца назад я получил от него открытку. Он сообщает, что благополучно добрался до Сухуми, но в конце довольно странная приписка: «А теперь у меня новая кличка – Августин».

Итак, ситуация, с помощью Божией, становилась отчасти понятной. Некий человек, предысторию которого мы не знаем, появляется в Омске. Там выдает себя за сироту и восемь месяцев живет при храме. Затем совершает ограбление, после чего приезжает в Троице-Сергиеву лавру, где представляется иеродиаконом Владимиром. Пытается как-то добыть себе документы, а когда это не получается, отправляется в Сухуми. Жизнь горных монахов, вне советского официоза и, что особо важно и принципиально, безо всяких документов, по-видимому, очень заинтересовывает его. Но побывав среди отшельников, он быстро понимает, что долго в таких аскетических условиях (да еще и при полном отсутствии мороженого!) он не выдержит. И тогда, услышав о действительно происшедшей трагической истории монаха Августина, он решает выдать себя за него. И еще он узнает, что наместник Псково-Печерского монастыря архимандрит Гавриил, несмотря на свою репутацию жесткого администратора, не только заботливо принял спустившегося с гор больного монаха-старика, но и, обойдя все законы, оформил для него паспорт.

Он выезжает в Печоры. Там вначале все идет как по маслу – монахи верят в его легенду и горячо бросаются ему помогать. Но тут происходит осечка: единственным человеком, который сразу же его раскусил: «Какой это монах? Это жулик! В милицию его!» – оказывается тот самый «недуховный», «чекист», «зверь» архимандрит Гавриил. Как потом объяснил мне отец Иоанн (Крестьянкин) – Матерь Божия, Небесная Покровительница Псково-Печерской обители, духовно открыла отцу Гавриилу как Своему наместнику, что это за человек. Между тем добрые иноки, возмущенные жестокостью мракобеса наместника, спасают «Августина» из его когтей и спешно отправляют в Москву. А дальше мы все уже знаем.

Но, конечно же, далеко не все! Нам неизвестно самое главное – кто такой Августин на самом деле? Что он делал до того, как оказался в Омске? И на что решится, когда поймет, что нам открыта правда о нем? А вдруг у него есть оружие? А что если, когда мы разоблачим его, он схватит ребенка – например, четырехлетнюю Настю, дочку Володи – приставит к ней пистолет или нож и скажет: «Ну, что ж, ребята! поиграли, а теперь будете делать то, что я скажу!»

Вечером нас ждал поезд в Тбилиси, а в Издательском отделе лежало письмо от владыки Питирима Патриарху Илии, где архиепископ просил оказать помощь в съемках фильма «Евхаристия».

Я обзвонил своих друзей, которые принимали участие в судьбе отца Августина, и попросил их собраться у Володи Вигилянского сегодня вечером, чтобы в последний раз все обсудить перед поездкой.

Я уже знал, что буду делать. Когда мы все, вместе с Августином, соберемся и рассядемся за столом, я сообщу, что только что прибыл из Омска. А сам буду внимательно следить за реакцией отца Августина. Потом я предложу послушать историю о том, как в Омске десять месяцев назад появился молодой человек, как он пришел в церковь и назвался сиротой. Расскажу, как над ним сжалились, помогли с жильем и работой, как он вошел в доверие к настоятелю и старосте и как потом безжалостно обокрал храм, унес утварь, собранные прихожанами деньги, и даже взял крест, и не откуда-нибудь, а со святого престола! Все начнут охать и ахать, выражать негодование по поводу такого кощунственного поступка. А я продолжу.

– Вот еще одна история, – скажу я. – Один человек приезжает в Троице-Сергиеву лавру и выдает себя за иеродиакона, не будучи рукоположенным. Больше того, он дерзает служить литургию!

Здесь, конечно, все будут просто потрясены! А я снова продолжу, по-прежнему наблюдая за Августином:

– А вот еще история. Один человек приехал в горы, туда же, где и ты подвизался, отец Августин. И, узнав немало подробностей о жизни иноков, стал выдавать себя за горного монаха, чтобы замести следы своей прошлой жизни и попытаться получить документы на чужое имя. И, представьте, героем всех этих историй является один и тот же человек!

Кто-то обязательно воскликнет, скорее всего Олеся или Лена:

– Так кто же это?

А я обращусь к Августину:

– Отец Августин, как ты думаешь, кто же это?

Здесь уж не выдать себя будет невозможно!

– Кто?.. – еле шевеля губами, переспросит Августин.

И тут я отвечу, как следователь Порфир<