Судья стоял у широкого офисного окна и вытирал скомканным платком мокрый от пота затылок. За глаза все, кто знал его, называли его бульдогом. Его и нельзя было иначе назвать, стоило только раз увидать его сзади.
— Что там еще на сегодня? — спросил он у секретарши и пробормотал про себя: «Адская жара».
— Один священник из греческой церкви, той, что на окраине города, — сказала секретарша, не поднимая глаз. Все знали, что шеф не любит жару и страшно зол, когда потеет.
— Вшивые эмигранты. Моя бы воля, выставил бы их всех из страны в двадцать четыре часа.
Он провел мокрым платком по шее под подбородком и брезгливо поморщился, будто раскусил лимон.
— Может, открыть окно? — спросил он у секретарши.
— Нет, шеф. В помещении плюс двадцать восемь, а за окном все плюс тридцать пять.

— Ну да, да. Так что этот греческий поп?
— На него опять жалоба, шеф.
— От кого? Опять из экологического надзора?
— Нет. На этот раз из этического комитета. Бульдог порывисто развернулся и подошел к секретарше. Та заметно съежилась и подняла на него глаза, изобразив на лице выражение покорности и страха.
— Что за новости? Мало мне было возни с экологами и пожарниками?
Широкими шагами он промерил комнату взад и вперед по диагонали. Руки его были заложены за спину, а губы гневно шевелились, выдавая бушующий в душе огонь.
— Что еще он учудил?
— Я не знаю, шеф. В этический комитет пришли три жалобы от прихожан. Дескать, священник груб и не толерантен к людским слабостям.
— Зови его сюда.
Секретарша поспешно вышла и уже через десять секунд вошла обратно. Вслед за ней в кабинет вошел невысокий и худощавый человек лет пятидесяти от роду, одетый в длинную одежду до пола с длинными рукавами, закрывающими кисти рук. Он, казалось, вобрал голову в плечи, хотя в глазах страха не было. Напротив, в глазах была смелость и любопытство.
— В который раз вы приходите ко мне в качестве ответчика? — Бульдог цедил слова, сдерживая гнев и придавая себе лишней значительности.
— Третий.
— Разве ваше Писание не велит быть покорным властям? Разве весь ваш Новый Завет, который вы день за днем проповедуете, не говорит о смирении?
— Да, Ваша честь. Но мы ни в чем не погрешили против властей и ни в чем не проявили гордыню.
— За что вас вызывали в прошлый раз?
— Экологический комитет счел опасным то, что мы разжигаем на службах кадило. Они установили в нашем храме аппаратуру, которая реагирует на дым. Все вроде для нашей пользы и безопасности, но служба лишилась кадильного благовония.
— На кой черт ваше благовоние?
— Осмелюсь сказать, ваша честь, что черт как раз нашего благовония боится.
Бульдог дернулся, будто его укусили в шею.
— Ладно. А в позапрошлый раз?
— Пожарники заставили нас тушить на службе свечи.
— И вы потушили?
— Мы потушили их, а затем снова зажгли. Мы нарушили предписание, но поймите: храм без живого огня — уже не храм. Кроме того, и в синагоге, и у кришнаитов разрешается зажигать огонь, и только у православных это запрещено.
— Я тоже христианин, но у меня в доме собраний лампады электрические. — Бульдог ненавидел религию и только ради мамы, которую очень любил, ходил по воскресеньям на баптистские собрания.
— Нашей вере больше двух тысяч лет, и в ней всегда было место светильникам. — Видно было, что священник готов говорить больше в защиту веры, но сомневается, поймут ли его.

Мощный, размеренный и устрашающий звук работающих лопастей проник в кабинет сквозь закрытые окна. На крышу соседнего небоскреба садился вертолет. Закатное солнце пульсировало в мельнице его большого винта и порциями бросало малиновый свет в окна «бульдожьего» кабинета.
— Что теперь?
— Я не знаю.
— Что теперь?! — Судья повысил голос и повернулся к секретарше.
— Одно заявление, — лепечущим голосом произнесла девушка, — касается того, что священник неуважительно отозвался о любителях домашних животных, а второе — того, что он ругал на службе гомосексуалистов и лесбиянок. — Последнее слово она произнесла совсем тихо и, произнеся, густо покраснела.
— Это правда?
— Ваша честь. Я всегда говорил, что человека нужно любить больше, чем кошек и канареек. Можно шить собакам тапочки и спать с ними в обнимку, но при этом ни разу не пойти к больному родственнику в больницу. Это неправильно.
— А эти, как их там? Ну, эти?
— Гомосексуализм — страшный грех. Он как магнит тянет на себя наказание от Бога. Если угодно, я говорю об этом в целях национальной безопасности.
— Ха-ха-ха! Греческий приблуда окопался в нашей стране и переживает о ее безопасности! — Судья подошел к священнику вплотную и сверху вниз презрительно посмотрел на него. — Я вижу вас насквозь и ненавижу вас. Я ненавижу ваш церковный запах, вашу нелепую одежду, вашу бороду, ваши проповеди, хоть я их и не слышал. Я ненавижу законы нашей страны, запрещающие мне отвертеть вам, как цыпленку, вашу упертую башку!
Священник не изменился в лице, только опустил голову и закрыл глаза. Судья два раза сжал и разжал тугие кулаки и отошел к окну. Ему хотелось одним ударом справа (а он это умел) сломать этого тщедушного эмигранта. Но он был судьей, а не тюремным надсмотрщиком, поэтому кровь пульсировала у него в висках и не находила выхода.
Солнце спряталось за крышу соседнего небоскреба. На улице стало чуть свежее. Судья открыл окно и, не оборачиваясь, сказал:
— Вы заплатите очередной штраф. Но это — в последний раз. Еще одна жалоба, и я закрою ваш эмигрантский клоповник, а вас на год посажу в тюрьму за злостное противление закону. Идите.
Священник вышел и неслышно закрыл за собою дверь.
— Сволочь, — сквозь зубы процедил Бульдог. Секретарша испуганно покосилась на его мясистый затылок.

Судья открыл шире окно и посмотрел вниз. Люди с высоты тридцатого этажа казались маленькими, как муравьи. Зажглись фонари. Сновали туда-сюда машины.
— Гляди, гляди! — Судья что-то увидел внизу и подозвал к себе секретаршу.
Та выглянула из окна. Внизу по тротуару ползла ленточка людей в одежде одинакового цвета. Они что-то пели и бренчали не то колокольчиками, не то тарелками. «Кришна, Кришна… Харе, харе…»— слабо доносилось снизу.
— Все-таки у нас свободная страна, — сказал Бульдог, широко улыбнувшись. Он закрыл окно и игриво ущипнул секретаршу. Та вздрогнула и глупо улыбнулась в ответ.
Рабочий день окончился.