«Мы все спасаемся в надежде» (Рим. 8, 24)
«Тесны врата и узок путь,
ведущие в жизнь» (Матф. 7, 14)
Антонине снилось, что наступила зима. Скрылся под белоснежной
простыней серый асфальт, превратились в сугробы стоящие на улицах
автомобили. Дома надели белые шапки, а старые мерзнущие тополя накинули
на плечи толстые шубы. Малышня во дворе с радостными воплями каталась с
деревянной горки, дети постарше играли в снежки.
Это был двор из ее детства, и сама она была пятилетней малышкой, которая строила с отцом снежную бабу.
- Сейчас мы сделаем ей нос, - отец достал из кармана пальто морковь и воткнул в рыхлый ком.
- Ура! - захлопала красными варежками в прилипших снежных катышках
маленькая Антонина и тут же замерла, увидев, как во двор с громким
скрежетом въезжает снегоуборочная машина. Безжалостно уничтожив
металлическими ручищами снежную бабу, она двинулась в сторону горки.
- Не трогай горку! – закричала женщина и проснулась.
Болела от духоты голова, очень хотелось выпить. Комната была
пропитана запахом дешевого табака. Антонина подошла к давно немытому
окну и резко дернула за ручку старой разбухшей рамы. Окно неохотно
открылось, осыпавшись кусками рассохшейся краски.
Женщина принялась жадно дышать. Резкий порыв ветра бросил ей в лицо
колючую горсть какой-то грязи. С трудом задвинув раму обратно, Антонина
отправилась на кухню, где-то там вчера был спрятан остаток водки. Или
это было сегодня?
Она посмотрела на часы - на их месте было чистое пятно обоев. Куда и
когда исчезли часы, она не помнила. Впрочем, было два варианта – либо
их унес сын Пашка, либо она сама продала у метро.
Антонина обыскала все, но заначку не нашла. «Это уж точно сынок, -
подумала она беззлобно, - видно ему совсем невмоготу было, если он мою
опохмелку употребил. А мне-то как быть? Деньги давно кончились.
Что бы продать?». На обшарпанном подоконнике она обнаружила горшок с
цветком - в растрескавшейся земле, утыканной окурками, из последних
сил боролось за жизнь неприхотливое растение алоэ.
Придав ему товарный вид, женщина надела телогрейку, намотала на
голову платок, больше похожий на половую тряпку и, всунув босые ноги в
растоптанные боты, взглянула в заляпанное зеркало. В нем отразилась
пожилая толстая тетка с опухшим лицом и отеками под глазами. Серый цвет
кожи выдавал заядлую курильщицу.
Изобразив голливудский оскал, Антонина показала зеркалу белесый язык
и состроила рожу. «Выгляжу явно не на сорок пять. Когда я смотрелась в
зеркало в последний раз? – задумалась она, аккуратно спускаясь по
темной лестнице, прижимая к груди горшок с алоэ, - недели три назад или
четыре? Ничего не соображаю. Интересно, какое сегодня число и месяц?
Вроде недавно была осень? Или уже зима? Не помню».
На улице было сумрачно. Тусклыми пятнами светились редкие окна в
домах. А вот витрины магазинов и рекламные постеры, предлагающие
разнообразные алкогольные напитки, были освещены вызывающе ярко. Редкие
прохожие, прикрываясь руками от резких порывов ветра, то и дело со
страхом поглядывали на небо.
Антонине очень хотелось выпить, но она шла не торопясь, желая
насладиться свежестью после прокуренной квартиры. Но воздух отдавал
запахом гари, словно где-то неподалеку горела помойка.
Антонина оглянулась - огня нигде не было, зато ветер вел себя
необычно. Как будто по приказу невидимого хозяина, он закручивал в
маленькие вихри грязь и пыль с улицы и точным броском направлял их в
лица прохожих.
Вдруг она сообразила, что с улиц исчезли машины и деревья. Без
растительности было непонятно, какое время года – ранняя осень или
поздняя весна – ни тепло, ни холодно. Выпить захотелось нестерпимо.
Казалось, еще немного и ее разорвет от неудовлетворенного желания.
- Купите цветок, - бросилась она к идущему мимо мужчине, - всего стольник.
- Ты что, ненормальная? – прохожий злобно покрутил пальцем у виска, - кому он здесь нужен? Да и деньги тебе не пригодятся.
«В городе явно что-то случилось. Может, ураган снес все деревья и
машины? Сколько же я проспала?» - Антонина остановилась и попыталась
восстановить события последних дней, но все они слились в недельный
запой. Она вспомнила только, что сын принес в пятницу ящик водки, и
первую бутылку они выпили вместе.
Антонина родила Пашку в девятнадцать лет от любимого мужчины, чем
очень гордилась. Ее товарки с вещевого рынка сплошь и рядом рожали от
своих восточных хозяев, а ей повезло - отцом ее сына стал русский парень
Васек, грузчик из соседнего ларька, с которым она познакомилась в
одной из рыночных забегаловок.
Ваську приглянулась худенькая, с большими голубыми глазами-озерами,
светловолосая девушка с открытым и даже немного наивным взглядом. Он
сразу начал за ней ухаживать: угощал шашлыками и шампанским, мороженым и
конфетами, водил в кино, стараясь выбирать фильмы поскромнее.
Антонина с первого взгляда влюбилась в высокого красивого парня,
твердо решив завоевать его сердце, что ей удалось без труда - выглядела
она как ангел.
Подружки намекали Ваську на ее прежние сожительства, но тот лишь
отшучивался: «Не завидуйте, бабы. От зависти цвет лица портится».
Узнав, что любимая забеременела, он обрадовался и тут же предложил
расписаться. Но накануне свадьбы перебрал с друзьями и, выйдя из бара,
попал под колеса «Камаза».
После похорон Васька малопьющая Антонина превратилась в пьяницу Тоньку.
Растить ребенка ей никто не помогал, она сама ставила его на ноги.
Сначала отдала в круглосуточные ясли-детсад, а после третьего класса -
на пятидневку в школу-интернат.
Антонина не знала, кто и когда впервые предложил сыну выпивку – ее
собутыльники или его интернатские дружки. Спохватилась она, когда
увидела, как десятилетний Пашка, сидя за столом со взрослыми, лихо
опрокинул стопку водки и, занюхав ее горбушкой, горделиво посмотрел на
мать. И хотя Антонина была пьяна, что-то кольнуло ее в сердце.
- Не пей, сынок, не надо. Это зло и отрава, - хотела она сказать, но
слова слились в один протяжный вой, и сын ничего не понял.
Дважды второгодник Пашка закончил восьмилетку, вернулся к матери и
устроился грузчиком в соседний магазин. Теперь они пили вместе.
Сын не считал себя алкоголиком, а Антонине вообще было не до
тонкостей определений – главное, чтобы не бил. Выпив пол литра водки,
Пашка, словно намеренно распаляя себя воспоминаниями о своем несчастном
детстве, припоминал матери все грехи и начинал ее избивать.
Несколько раз она лежала в больнице с переломами и сотрясениями
мозга, но на сына не жаловалась и всегда прощала его, когда он,
протрезвев, приходил к ней с повинной.
- Сама во всем виновата, - говорила Антонина, - по грехам получаю.
Она была крещеной, но в Бога не верила. Пашку же покрестила на случай, если Бог все-таки есть.
Антонина поставила на асфальт горшок с цветком и еще раз принюхалась. В воздухе пахнуло сероводородом.
Неожиданно с крыши посыпались грязные комья. Женщина испуганно
отскочила, чуть не сбив горшок с алоэ, и, посмотрев наверх, остолбенела -
над ней было скованное льдом небо. «Этого не может быть», - Антонина
помотала головой, но все было по-прежнему.
- Посмотрите на небо! – она схватила за руку идущую мимо женщину.
Та вырвала руку, ничего не ответила и, обогнув Антонину, прошла мимо.
Увидев неподалеку грузчиков, разгружавших мебельный фургон, она бросилась к ним:
- Ребята, посмотрите на небо!
- Мамаша, отойди, не мешай работать, - они с трудом затащили в подъезд огромный старинный диван.
Антонина ущипнула себя за руку и опять посмотрела наверх – серый лед
застилал все небо. «Что же теперь солнца не будет? - испугалась она, -
как же жить?»
Грузчики вернулись, неся обратно все тот же диван.
- Ребята, пожалуйста, посмотрите на небо! – умоляющим голосом попросила их Антонина.
С явной неохотой один из них поднял голову:
- Небо как небо, мамаша.
- Оно же замерзло!
- Оно всегда здесь такое. Ты, наверное, новенькая?
Антонина заметила, что грузчики, развернувшись на месте, понесли назад все тот же диван. Ей стало страшно:
- Ребята, вы зачем этот диван носите туда-сюда?
- А вы зачем цветок носите туда-сюда? – зло хихикнул грузчик помоложе.
«Если я сейчас не похмелюсь, мне конец!» - Антонина, схватив
наперевес алоэ, пошла с ним словно с ружьем на очередного прохожего,
которым оказался старик со странной, будто посыпанной пеплом, сединой.
«Дедушка, купите цветок! Или так денег дайте. Трубы горят».
- И у меня горят, внученька! – ощерился тот беззубым ртом, – они здесь почти у всех горят! Только похмелиться здесь нечем.
- Магазин-то за углом, вы разве не знаете. Может, скинемся на четвертушку?
- Магазин-то есть, да купить в нем нечего, - ответил старик, не останавливаясь.
«А ладно, пойду в магазин», - свернув за угол, она спустилась по
ступенькам в хорошо знакомое помещение. Продавцов нигде не было.
«Была-не была», - Антонина спринтером метнулась к прилавку,
заставленному водочными бутылками. Схватив ближайшую, она отвинтила
пробку, приникла к горлышку и, сделав большой глоток, с отвращением
сморщилась - в ней была вода. Во второй, в третьей, в четвертой - то же
самое. Надежда исчезла, когда, открыв последнюю, она поняла, что
алкоголя в магазине нет.
Антонина бросилась домой. Пробегая мимо мебельного фургона,
заметила, что грузчики заносят в дом все тот же злополучный диван.
«Надо у кого-то спросить, что происходит. Может, у Варвары? Вроде, она ко мне хорошо относится».
Отдышавшись у своего подъезда, Антонина поднялась на третий этаж и
уже хотела нажать кнопку звонка соседки, как вдруг заметила, что дверь и
звонок нарисованы. Оглянувшись, она увидела гладкие стены – остальные
квартиры исчезли.
В ужасе Антонина бросилась вниз по лестнице. Ее ободранная
дерматиновая дверь была слегка раскрыта - видно она забыла ее
захлопнуть.
- Мамочки, - зарыдала женщина, - наверное, я сплю или сошла с ума.
- Да не спишь ты, Тонька, поднимайся ко мне, я тебе все объясню, - раздался с последнего этажа знакомый старческий голос.
- Баба Люся, ты, что ли? – замерла Антонина.
- Я.
- Так ведь ты померла год назад!
- Так ведь и ты померла, - ехидно ответила баба Люся.
- Я этого не помню, - прошептала Антонина, медленно поднимаясь на пятый этаж.
Людмилу или бабу Люсю, как её все звали, соседи не любили – она была сплетницей, более того, злоязычницей.
Она разжилась отдельной квартирой под старость, разъехавшись с
дочерью Настей, которую постоянно пилила за все что ни попадя долгие
годы. Первый муж дочери, прожив с тещей несколько лет, сбежал из дома,
чтобы не быть запиленным насмерть. «Скатертью дорога, видали мы таких», -
крикнула ему вслед Людмила, не обращая внимания на рыдания Насти,
которая перечить матери не могла и очень ее боялась.
Дочь годик поплакала и успокоилась, только спать по ночам перестала и
выпивать начала втихаря, а так все хорошо. У пятилетней внучки,
правда, начались тики, но Людмила сводила ее к знакомой знахарке, и все
прошло. «А то, что девчонка с шестнадцати лет по рукам пошла, так это,
наверняка, отцовские гены», - говорила она всем.
Каким-то чудом внучка застряла в чьих-то объятиях и вышла замуж.
Людмила все порывалась объяснить ее муженьку, кого он в жены взял, да
хитрая девка их не знакомила. Больше того – родную бабку на свадьбу не
позвала, пригласила только мамашу и папашу. Тот-то сразу прибежал и,
говорят, прощение у бывшей супруги и дочери просил, даже слезу пустил за
свадебным столом. Как был тряпкой, так ею и остался.
Анастасия после встречи с муженьком ревьмя ревела, а потом в первый
запой ушла. «Сопьешься, дура», - предупредила ее Людмила. Но опять чудо
случилось – дочь начала в церковь ходить, пить бросила, нашла работу,
встретила мужичонку-разведенку и замуж за него вышла. Да не просто
вышла, а в церкви с ним венчалась непонятно зачем.
Людмила на их праздник не пошла. Что она в церкви забыла? Бога-то
нет, она об этом с детства знала. Хотя, когда ее семилетнюю из
блокадного Ленинграда по Ладожскому озеру везли, она вместе со всеми
молилась, чтобы не погибнуть. А после войны закружила ее пионерия, затем
комсомолия завертела, раскрутила и прямой наводкой бросила в
коммунистическую партию продолжать дело Ленина.
Людмила это гиблое дело продолжала изо всех сил: и в профкоме
заседала, и на партсобраниях была первым критиком. Ее языка даже парторг
опасался, при встрече крепко жал руку, а сам как-то боязливо в глаза
заглядывал. Она его насквозь видела, знала, какой скелет в шкафу прячет –
жена у него верующая была. Людмила ее как-то случайно встретила на
улице и, не поленившись, проследила, куда она направляется. А ехала та в
церковь на Волковском кладбище. Вот так-то. Парторга вскоре
разоблачили, из партии выгнали, и они с женой куда-то исчезли.
Замуж Людмила так и не вышла, хотя нравилась многим партийцам.
Встречались с ней охотно, а в жены не брали – боялись гневливого нрава и
злого языка, а она не понимала, почему ее красивую, умную, политически
подкованную замуж не берут. Однажды не выдержала, прижала к спинке
кровати своего товарища и заставила всю правду сказать. Он ей и
объяснил, что хочет жениться на женщине мягкой и доброй, а она – полная
противоположность его идеалу, только для постельных утех и годится.
Людмила так рассвирепела, что среди ночи его из дому выгнала. А было ей
тогда уже за тридцать.
Думала она гадала о своем будущем и решила ребенка родить от
человека здорового и умного. Что вскоре и исполнила. Соблазнила нового
молодого председателя комсомольской организации и родила от него
девочку. Партийцы ее за аморалку не осудили, лишь пожурили слегка – у
самих рыла в пуху. Когда комсомолец про дочку узнал, то сразу предложил
расписаться. Людмила, как ни странно, ему нравилась. Но она замуж идти
отказалась, во-первых, не любила, во-вторых, он младше ее на десять лет
был, а ей «одного ребенка во как хватает».
Дочь Настю она отдала в круглосуточные ясли, затем в такой же детсад. Сама с головой ушла в партийные заботы.
Она так и не поняла, зачем родила ребенка? Дочь оказалась ей не
нужна, разве для того, чтобы было на ком зло срывать. А зла в Людмиле
было немерено. Так и прожила она жизнь, никого не любившая.
Новый муж Анастасии тещу сразу раскусил. О партийных стервах он знал
не понаслышке, одна из таких ему немало крови в юности попортила, чуть
в колонию для малолетних преступников не отправила за отказ вступить в
комсомол. Поэтому, перво-наперво, он отселил Людмилу в отдельную
квартиру. Дочь с мужем помогли с переездом и подарили на новоселье
полосатую кошку, у которой оказался дикий нрав.
Первое время Людмила воевала с кошкой, но вскоре война с
бессловесной тварью ей надоела. Заняв свободное место на лавочке у
подъезда, она принялась завоевывать авторитет доверчивых
старушек-соседок разговорами о маленькой пенсии, развратной молодежи и
никуда негодном правительстве. Вскоре новая жилица во всю дирижировала
старушечьим квартетом, обсуждая в разных тональностях жизнь их детей и
внуков. Насплетничавшись вволю, баба Люся перессорила всех бабусь, и
теперь они по очереди бегали к ней возводить напраслину друг на друга.
Не гнушалась она и подслушивать чужие разговоры, а потом, бросив в очередной почтовый ящик анонимку, радостно потирала руки.
Сначала соседи недоумевали, откуда льется на них эта грязь, а когда
догадались, то здороваться с бабой Люсей перестали. «Плевать я хотела
на ваш ультиматум», - подумала она и принялась собирать компромат с
удвоенной силой.
Особенно ненавидела Людмила Тоньку-одиночку и ее сынка Пашку, считая
всех алкашей отбросами общества, недостойными проживания в одном доме с
порядочными людьми, о чем и писала постоянно в различные инстанции.
Благодаря этим письмам к Антонине постоянно приходил участковый
милиционер, увещевая ее бросить пить.
Неизвестно, чем бы закончилась эта история, если бы не
скоропостижная смерть бабы Люси. Сплетничая с соседкой по телефону, она
грызла сухарь, подавилась им, задохнулась и умерла. Дочь с мужем
похоронили ее по христианскому обычаю на кладбище за городом, среди
высоких сосен, рядом с деревянной церковью.
- С прибытием! – распахнула дверь своей квартиры баба Люся, - заходи, чаю попьем.
- А покрепче ничего нет? У меня все внутри горит, как будто кто-то
там огонь разжег, - пожаловалась Антонина, забыв о старых распрях с
соседкой.
- Я тебе при жизни рюмки не поднесла, а здесь и подавно, - опасливо
оглядев лестничную площадку, та закрыла дверь. – Иди сюда.
Налив гостье мутный безвкусный чай, баба Люся уселась на старом
табурете напротив Антонины и, прищурившись, начала ее рассматривать.
Женщина, съежившись под её взглядом, некоторое время сидела молча.
- Не смотри ты так, дырку протрешь, - наконец не выдержала она, -
расскажи лучше, где я нахожусь, почему двери нарисованы, и мужики один и
тот же диван туда-сюда таскают.
- Это бывшие воры, - ответила старуха, пожевав губами, - раз диван
таскают, значит, сперли его когда-то. Так и будут его носить, пока им
срок не выйдет. Потом к другому перейдут, если, конечно, перейдут. Могут
ведь и еще глубже в землю уйти.
- Ничего не поняла, - Антонина испуганно слушала бабу Люсю.
- Чего непонятного? Ты померла, попала сюда и будешь теперь здесь
мучиться, как и все. Алкаши выпить хотят – а нечего, хоть и магазины тут
есть, и ******* эта поганая на каждом углу страсти разжигает.
Те кто к шопингу при жизни пристрастился торчат в своих любимых
гипермаркетах, кружат по ним, как заколдованные. Только захотят
какую-нибудь вещицу потрогать или в руки взять, как сигнальная кнопка
срабатывает - выезжают какие-то тумбочки светящиеся и бьют их по рукам.
- Какие тумбочки?!
- А кто их знает, видно технический прогресс и здесь имеется, а
может и наоборот – все эти технические шахеры-махеры отсюда на землю и
отправлялись.
- Где мы? – Антонину затрясло от страха.
- Точно не могу сказать. Не знаю. Но знаю, что под нами еще хуже.
Говорят, - баба Люся перешла на шепот, - где-то на краю города есть яма,
так оттуда такие вопли слышатся… Особенно, когда ветер в нашу сторону.
- Баба Люся, а тебя-то сюда за что? Ты же непьющая была? - Антонина вдруг прониклась жалостью к соседке.
- Меня за то, что от Бога отреклась, - она перестала шептать и
заговорила привычным громким голосом, - за злой язык. Одно меня спасло,
что я крещеная. И тебя твой крест тоже спас. Раз мы здесь, значит,
молится за нас кто-то на земле. За меня дочь с зятем, внучка с мужем.
Это я точно знаю, сама сколько раз им говорила, чтоб не смели за меня
свечи ставить и записки подавать.
- А за меня, вроде, молиться некому, - Антонина стала судорожно
вспоминать, кто из её знакомых был верующим, но никого не припомнила.
- Наверное, кто-то из твоих предков Бога молит, ведь у Него нет мертвых, все живы. Вот их молитвами и спасаешься.
- Слушай, баба Люся, а ты не знаешь, случайно, что с моим сыном?
- И как ты его можешь после того, что случилось сыном называть? -
возмущенно затрясла та головой. – Какой он тебе теперь сын?
- А что случилось? Я ничего не помню, - в сердце Антонины что-то
тревожно екнуло, перед глазами проплыло искаженное пьяной злобой Пашкино
лицо.
- Я бы тебе сказала, да не могу. За сплетни тут строго наказывают.
- А как?
- Полной неподвижностью. А сынок твой где-то здесь. Мне Иванов из
соседнего подъезда говорил, что после того случая Пашка под машину
попал. Закончил жизнь, как его папаша. Он, наверное, еще спит. У нас
ведь люди долго спят после прибытия. Хотя времени здесь нет, мы его на
глазок определяем.
- А почему некоторые двери на стенах нарисованы, а остальных вовсе нет?
- Если дверей нет, это значит, что хозяина здесь не ждут, вероятно, у
него путь наверх. Если обозначена, значит, когда-нибудь она откроется,
чтобы человек знал, куда ему идти. Эх, если бы я об этом раньше знала,
- тяжело вздохнула старуха, - ведь и дочь и зять мне правильную дорогу
показывали, а я все своим кривым путем шла. Вот и пришла.
Если бы ты знала, Антонина, как мне сплетничать охота, вот как тебе
выпить. Хочется каждого встречного поперечного обсудить, в глаза ему
всю правду сказать, а не могу. Боюсь истуканом застыть. Я поначалу, как
кого на улице видела, сразу к нему кидалась. Только первое слово
скажу, как раз – и застыла. Однажды я товарища по партии встретила,
только рот раскрыла, чтобы рассказать, как его жена время проводила,
пока он в лагере сидел, так и замерла. Сколько простояла с открытым
ртом посреди улицы, не знаю, но когда отмерла, еле до дому доползла от
усталости. Больше того, пока я сама себе памятником красовалась,
прилетели разные поганцы и давай надо мной измываться: и в открытый рот
они мне плевали, и царапали, и волосы драли, и когти в нос засовывали.
Больно мне было ужасно, а сделать ничего не могла.
Мы здесь ничего делать не можем, только жизнь свою прокручивать день
за днем, да скорбеть о том, что не каялись, что добра не делали, что
Бога знать не хотели.
- А что это за поганцы? – испугалась Антонина.
- Те самые, которых мы при жизни не видим, а их вокруг нас кишмя кишит. Ты как думаешь, почему ты водку каждый день глушила?
- Не знаю, - услышав про водку, Антонине захотелось выпить еще
сильней, - привыкла. Хотя, нет. Это я потом привыкла, а сначала даже не
хотела пить эту гадость, да словно кто в уши мне шептал – «выпей, залей
горюшко. Выпей и станет весело».
- Вот он и шептал. Там шептал, а здесь будет когти об тебя вытирать.
- Что же мне делать? – Антонина заплакала, не замечая, что размазывает по лицу уличную пыль.
- Ничего, - отчеканила каждую букву баба Люся, - жди и мучайся.
- А чего ждать?
- Если у тебя есть молитвенники, жди милости. Глядишь, и тебе можно
будет на гору взобраться. Только идти до этой горы очень долго, по
дороге много неприятностей с людьми случается. Эти нападают, клюют,
лапами бьют, когтями рвут. - Неожиданно лицо старухи изменилось: глаза
превратились в хитрые щелочки, губы поджались, щеки покраснели. Всю ее
словно скрутило. Слушай, - заговорила она вкрадчивым елейным голоском, -
я тут встретила Ольгу, мы вместе когда-то в профкоме заседали, так вот
она в шестьдесят третьем году… Но продолжить баба Люся не смогла. На
глазах у Антонины она начала каменеть, успев в последний момент указать
ей на дверь.
Пашка нашелся в ванной, в которой он иногда спал после сильных
попоек. Его обычно помятое лицо разгладилось, но у губ залегла горестная
складка, а рот скривился, словно в беззвучном плаче.
- Сынок, проснись, - погладила его по голове Антонина, - это я, твоя мама.
Но он не шевельнулся. Она вспомнила, как этими словами будила в детский сад маленького Пашу.
- Не хочу вставать, мамочка. Можно, я еще посплю? – начинал он канючить, прячась под одеяльце.
- Вставай, а то придет к тебе бабка-щекотуха и начнет тебя за бока
щекотать, - басом говорила Антонина, ловя сына за маленькие розовые
пяточки. А он смеялся и поджимал ножки.
Тогда она хватала его, пахнущего молочком и свежестью, и начинала
целовать. Он смешно отбрыкивался, но, в конце концов, сдавался и,
прижимаясь к ее щеке упругим носиком, целовал в ответ.
Опустившись на пол около ванной, Антонина начала день за днем
перелистывать сохранившиеся в памяти дни-листочки из Пашкиного детства:
первая кривоватая улыбка, купание в пластмассовой новой ванночке - она
ставила ее на стол и, подливая горячую воду, все время пробовала локтем
температуру воды. «Кажется, тогда она еще не пила? Или пила?»
Его первые шаги по скрипучему рассохшемуся паркету, первое слово.
«Какое это было слово?» – задумалась Антонина, но так и не вспомнила.
Зато из памяти всплыла картина, как она лихо отплясывала с
кавалерами на первом дне рождения сына. Вино и водка лились рекой,
соседи барабанили в стены, но ей было весело, и все было нипочем. «Где
же в тот вечер был Пашенька?» - и тут Антонина вспомнила, как посреди
пьющих и орущих людей появился ее захлебывающийся от плача малыш. Он
приполз из-за перегородки, отделявшей его кроватку от основной части
комнаты.
- А вот и именинник, - красного от рева Пашку подхватила на руки подруга Лариска, - качай именинника.
Не обращая внимания на вопли, его с криками начали подбрасывать к
потолку. В какой-то момент все одновременно опустили руки… Малыш с
глухим стуком упал на пол. Мгновенно протрезвев, Антонина вызвала
«Скорую». Пьяные гости разбежались, унося с собой недопитые бутылки.
Тогда все обошлось легким сотрясением мозга. Антонина провела в
больнице с сыном две недели, дав себе слово никогда больше застолий не
устраивать. Но не успела она переступить порог квартиры, как вслед за
ней ввалились с выпивкой и закуской подруги и друзья, горя желанием
отметить Пашкино выздоровление. Она не нашла сил им отказать.
«А ведь я не захотела тогда их выгонять, - впервые призналась себе
Антонина, - мне хотелось веселья, мужского внимания. Все думала, что
устрою личную жизнь, у Пашки отец появится.»
- Прости меня, сынок, - всхлипнула она.
- Мать, ты чего ревешь, - Пашина голова неожиданно появилась над
ванной, - это я должен у тебя прощения просить. Ведь я тебя … того.
- Чего того, сынок? – Антонина обхватила его за широкие плечи, - вылезай из ванной-то, сейчас чаю попьем.
- Мать, я чаю не хочу, - Пашка перебрался на кухню, - ты мне выпить дай, башка трещит, трубы горят.
- Здесь, сынок, алкоголя нет. Надо терпеть.
- Ты, мать, чего несешь. Как это выпить нечего. А ну сгоняй быстро на угол, там мне Валька в долг дает.
Пашка долго не мог понять, о чем толкует мать. Наконец, сообразив,
что случилось, он с размаху плюхнулся в старое продавленное кресло:
- Круто! Я так и думал, что жизнь после смерти продолжается.
- Да, сынок, и жизнь эта страшная и тяжелая. Сами мы ее изменить не
можем. Если за нас кто-то молится, тогда есть надежда на лучшую участь,
и еще есть какая-то гора, но я так и не разобралась, что это за место.
Пашка слушал мать по привычке вполуха, все его мысли были о выпивке.
- Ты сиди дома, а я пойду на разведку, - он вскочил с кресла.
- Сынок, не уходи, мне страшно одной, - заплакала Антонина.
- Мать, я вернусь, не реви, - Пашка дошел до двери и вдруг, резко
развернувшись, бросился на пол и, обхватив ее колени, уткнулся в них
лицом, - мама, прости меня, - глухо сказал он.
- За что, сыночек?
- Это ведь я тебя убил. Толкнул со всей силы, а ты виском ударилась о
комод и сразу умерла. Я хотел тебя с дружками ночью вывезти за город и
в лесу закопать, да хорошо, что у Васьки знакомый на Богословском
кладбище работает. Мы тебя в заброшенной могилке захоронили.
Я после этого две недели из запоя не выходил. Ты как живая у меня
перед глазами стояла. А потом мне дочка бабы Люси на лестнице
встретилась и сказала, что за тебя надо сорокоуст заказать и еще что-то,
я не помню. Ну я в церковь и пошел. Да только не дошел, по дороге под
«Камаз» попал и сам помер. Только сейчас все и вспомнил. Когда же это
было? Какое сегодня число? – он начал тереть висок.
- Здесь нет времени, сынок.
- Мама, прости! Я же убийца твой! – прошептал Пашка.
- Не плачь, сынок. Я сама во всем виновата, - Антонина погладила сына по голове.
Павел поднялся с колен. Горькая складка около его губ разгладилась, омытое слезами лицо помолодело.
- Мать, я скоро вернусь. Ты дверь не запирай, у меня ключей нет.
«Я же ему про магазины не рассказала и про небо», - спохватилась Антонина, но сын уже ушел.
Антонина вспомнила, что Пашка, когда учился в начальной школе,
постоянно забывал ключ. Тогда она привязала к ключу веревку и надела
сыну на шею. Так до восьмого класса он по привычке с ним на шее и ходил.
«Крестик надо было ему на шею надеть, - подумала она, - глядишь, и пожили бы мы еще».
Она перешла в комнату и, оглядевшись, поморщилась – «прибраться
здесь надо. Отдохну немного и займусь уборкой. Вроде, выпить уже меньше
хочется». Скинув боты, Антонина легла поверх замусоленного покрывала и
задумалась. «Что же это за гора такая? Кого бы расспросить?» - с этими
мыслями она и уснула.
|
