Игнатий Лапкин

Их называют сектой. Проводница в поезде, изумленная тем, что мы сходим на безлюдной позабытой станции, рассказывала: батюшка у них добрый. Мужчины все при бородах, женщины в платочках. Правила строгие.

- Если бы вы нашли выход на Солженицына! - говорил мне Игнатий. - Если бы он мог приехать сюда!

Выхода на Солженицына у меня нет - как и у всей России, простите за невольный каламбур. Но пользуясь хоть такой публичностью, какую дает эта публикация, обращаюсь здесь: Александр Исаевич! Посетите Потеряевку! Пока вы думаете, как обустроить Россию, они ее здесь уже обустроили. Они уверены, что сделали это по вашим лекалам.

Людей, способных жить в такой России, набирается на данный момент шестьдесят человек с небольшим.

Пожалуй, еще ни одна командировка и ни один очерк не давались мне с таким трудом. И не в том дело, что добираться в село Потеряевка надо сначала самолетом до Новосибирска, потом поездом до Барнаула, потом - другим поездом до крошечного разъезда, где и поезд-то останавливается раз в сутки на единственную минуту, а потом пешком четыре километра через поля. Не в дороге трудность, хотя и она не сахар по осени. А в том, что впервые в жизни я не знаю, кто тут прав.

Между тем гонений на потеряевцев и так хватало - всякое неосторожное слово с радостью ловится оппонентами Лапкина. Вечная российская ситуация: скажешь слово против - и сразу вляпаешься в таких союзников, что пожалеешь о собственном рождении.

А несогласных Лапкин не жалеет. Газету "МК на Алтае", опубликовавшую действительно лживую и грязную статью про него и его лагерь, пообещал разорить: "Сорок семь искажений!" Цифры он любит и благодаря уникальной памяти сыплет ими легко.

- Вот сами подумайте: из 817 правил, определенных Вселенскими соборами, современная русская православная церковь нарушает 413, или 57 процентов! А как крестят? Крестят всех подряд, без испытания, без проверки, без полного погружения! Надо же трижды погрузиться с головой - это означает, что вы умерли для прежней жизни! Сами посудите: куда заедет ваша машина, если вы будете исполнять только 57 процентов правил дорожного движения?

Не знаю, честно. А главное - не знаю, тронется ли она вообще с места, если правил дорожного движения будет 817.

Житие Игнатия Лапкина строится по четкому православному канону.

Вырос в деревне Потеряевке, которую стерли с лица земли как бесперспективную. В семье было десятеро детей, девятеро из них живы по сию пору и регулярно бывают у Игнатия, а местный батюшка Иоаким - его младший брат.

Сам Игнатий четыре года служил на флоте, учился в Рижском мореходном училище. Самостоятельно выучил все европейские языки плюс латынь. Обратился, то есть пришел к Богу при просмотре французского фильма "Отверженные" с Габеном в роли Вальжана: фильм смотрел семижды и столько же перечитывал роман. Досконально изучил Священное Писание, после чего разочаровался в официальной церкви, принявшей антихристову власть, и повернулся к РПЦЗ - Русской Православной Церкви Заграницей.

Игнатий Лапкин проповедовал с ранних лет: "Бог дал мне удивительный дар слова, убеждения".

Речь - его стихия: он говорит много, долго, охотно, по-солженицынски быстро, читает в Потеряевке ежевоскресные проповеди, которые здесь записывают на магнитофон и слушают при всяком удобном случае: консервируют ли помидоры, варят ли облепиховое варенье...

Он первым в России подменил машинописный самиздат магнитофонным, то есть вместо распечатывания книг стал их начитывать. Он не просто монотонно читал тексты, но снабжал их музыкальными иллюстрациями, добывал фонограммы речей Ленина - создавал целые радиокомпозиции, общим объемом в несколько тысяч часов звучания. Так начитал он и весь солженицынский "Архипелаг", к которому написал собственное послесловие, и множество житий, и Библию. Был у Игнатия катушечный магнитофон "Маяк", потом их стало несколько - чтобы заработать на магнитофоны, пленки и уникальные книги, приходилось работать в двух-трех местах. Лапкин был переплетчиком, печником, плотником.

Все это время у него не прекращались конфликты с государственной психиатрией и ГБ. Число его духовных детей уже в семидесятые доходило до сотни. В их числе - и внучатный племянник брежневского идеолога Суслова священник Григорий (Геннадий) Яковлев, в марте этого года зверски убитый в Туре сумасшедшим, выдававшим себя за кришнаита.

Игнатия арестовывали дважды - в 1980 и 1986 годах, оба раза по печально знаменитой "сто девяностой-прим" (изготовление и хранение клеветнических материалов). Весь его аудиоархив был уничтожен местными гебешниками, и после освобождения Игнатий, с которым в тяжбе тягаться трудно, подал на КГБ иск на возмещение ущерба - только материального, ибо морального они ему нанести не смогли.

Иск долго мурыжили, но в конечном итоге ущерб признали: он составил 11 миллионов в неденоминированных рублях. Отдавать гебешникам было не из чего, и Игнатий получил в свое распоряжение два деревянных здания в Барнауле - когда-то в них были храмы, а теперь размещался ОСВОД. Игнатий устроил там общество другого спасения на других водах - барнаульскую Крестовоздвиженскую общину, где, главным образом, и проповедует. Имя его гремит по всему краю. Много времени отдал он и созданию труда о масонстве, где детально проанализировал "Протоколы сионских мудрецов".

- Игнатий Тихонович, это же фальшивка! Доказанная!

- Про Туринскую плащаницу тоже много чего доказано, однако я верю в ее подлинность. Так и тут - это вопрос веры.

Сразу после того как родная его деревня была стерта с лица земли, он создал рядом с ней, в поле, в степи первый в России детский православный лагерь-стан (это его собственное определение; слово "стан", утверждает он, впервые встречается в Библии - так называли евреи остановки на пути из Египта в Ханаан).

Лагерь был тогда подпольным, съезжались дети из верующих семей со всей Сибири; зарегистрировал его Лапкин только в 1996 году. Сам он был бессменным начальником лагеря-стана, присвоил ему имя Климента Анкирского ("Это был величайший мученик! Он попал в книгу рекордов Гиннеса - так его мучили!") и выстроил себе на краю деревни башню, которую прозвал "Балерина" (БАшня - ЛЕтняя Резиденция Игнатия НАчальника).

Лето Лапкин проводил в лагере, зимой и осенью работал в городе и неутомимо писал. Как только в девяностом разрешили брать в пользование землю и обустраиваться на ней, он решил возродить родную Потеряевку "на благочестивых русских основаниях". От всей деревни оставались на тот момент только кирпичные стены бывшего клуба.

С 1991 года Потеряевка возрождается - Игнатий зарегистрировал общину (есть у нее и свой официальный бланк, и печать), начертил план, добился выделения земель под пахоту и покос... (Правда, "коммунисты из местного начальства", как он называет их, земли стараются давать плохие, болотистые, - косить почти негде.)

Несколько человек из барнаульской общины поехали вслед за "Алтайским златоустом", как называют Игнатия, и поставили первые дома - сперва глиняные, неблагоустроенные, потом деревянные, получше. Сам Игнатий - печник, Иоаким - строитель, да и рядом, в Ребрихе, есть база стройматериалов и можно нанять рабочих. Постепенно обзавелись скотиной, купили трактор. Сейчас Игнатию присвоено звание почетного жителя Потеряевки (существует и протокол собрания, строгий, очень советский: слушали... постановили... учитывая исключительные заслуги...).

Главной и единственной улице Потеряевки присвоено имя Марии Лапкиной - матери Игнатия и Иоакима. Она мечтала умереть в родной Потеряевке, и мечта ее сбылась: она успела пожить в возрожденной деревне и похоронена здесь. Самому Игнатию Бог детей не дал: все - духовные.

Земля тут прекрасная, родит щедро, и, при желании, Игнатий с паствой мог бы выручать неплохие деньги - достаточно было бы построить свою коптильню или заготпункт какой, но потеряевцы этого не хотят. "Налетят рэкетиры, - поясняет Игнатий, - наедут чужие"...

Чужие здесь не ходят. Мы приехали в Потеряевку глубокой ночью, нас, слава Богу, приняли и уложили спать в доме Игоря - старосты общины, тридцатилетнего бородача, который вместе с женой уехал сюда вслед за Игнатием, не закончив местного политеха, - настолько его потянуло прочь из города. Теперь у него четыре коровы, сепаратор, он прибыльно торгует в городе молоком, сливками, творогом. У Игоря мы и жили. Правда, наутро Игнатий признался:

- Вы приехали без предупреждения, без приглашения... Мы уж вас пустили, а теперь у нас душа неспокойна. Отступили ведь от Устава...

Из Устава жителей поселка Потеряевка Мамонтовского района Алтайского края:

"Официальное разрешение (на поселение - Д.Б.) общиной дается письменно, желательно верующим православным христианам, или тем, кто очень хочет верить, и чтобы в письменном виде подтвердил, что он не будет ни сейчас, ни после говорить неправду. Дается разрешение на поселение тем, кто подтвердит, что он не курит, не пьяница, не матерщинник, не вор. Каждый строится сам, на свои средства. Помощи пока никто никому оказать не может.

Несогласных с уставом общины, курящих, пьяниц-выпивох, даже родственников, нежелательно нанимать или приглашать в гости. Члены деревенской общины не должны выполнять обычную работу в воскресные дни и в двунадесятые праздники. Это же касается всех, кто приезжает помогать или в гости сюда. Никакие работы для посторонних лиц на территории деревни не разрешаются. Это подсудное дело. Общение с миром, обращение за помощью к неверующим по возможности сводить до минимума.

Детей весьма желательно учить в самой Потеряевке верующим учителям - иначе для чего все это было затевать, если детей снова поглощает мир губительный. Каждый чужой появившийся да насторожит, спроси кто, к кому. Деревня как одна семья.

Под страхом анафемы, отлучения запрещается жаловаться мирским властям, писать жалобы на жителей деревни, сексотничать, сотрудничать с врагами, быть наушником. Любой спор, все решать здесь на законном основании, после беседы со священником. И только после обсуждения на собрании может получить "добро" на суд у внешних.

Запрещается рассчитываться спиртным (бутылкой) за проделанную работу или добытую вещь. За нарушение - оплата в двукратном размере в общую деревенскую казну. Категорически запрещается на территории деревни включать бесовскую музыку-рок и прочую заразу духовную".

Башня "Балерина"

"Мы находимся в уединенном относительно месте, где слышно и пение птиц. Не допускать бесполезного лаяния собак. Сторож держится для того, чтобы обнаружить врага, чужого, оповестить хозяина. Собака - это отражение хозяина. Скотина не должна бродить по деревне и огородам ни зимой, ни летом: не пожелай чужого поля - десятая заповедь Декаполита. Где ставить дом, какие деревья можно срубать близ дома, все по разрешению старшего. Даже на самое короткое время отъезжающим просить у священника совета, благословение на путь. Не самовластвовать. Бессоветие и непослушание - вот два коня в колеснице, несущейся в адскую пропасть.

Обязательно всем жителям всегда носить пояс, рубаху навыпуск, как принято у русских, и не подражать в одежде иноземцам. По деревне не разрешается ходить в оголенном, непотребном виде. Взаимопомощь членов общины. От общих работ: по храму, пруду и др. - не отрекаться. Самовольно в деревню никого не приглашать. Если же кто из чужих курит в данный момент - не разговаривать с ним, пока не потушит папиросу: уважайте хотя бы самих себя. Стараться иметь все свое по возможности, чтобы не стать господином Дай. Никаких дел, сделок денежных и вещевых и иных не производить с замужними женщинами без ведома и согласия их мужей".

Про потеряевское отношение к женщине следует сказать особо: женщина никогда на людях не снимает платка, да и дома ходит в нем. Юбка - не выше десяти сантиметров от пола. Брюки, естественно, исключены. Первыми за стол садятся мужчины. Они же - отдельно от женщин - стоят на богослужении, справа от алтаря.

- Мужчина у нас на первом месте, - с гордостью пояснял Игнатий. - Он - защитник, основа.

Я, честно говоря, не фанат полного равноправия, но, первым садясь за стол, да еще в присутствии стоящих или прислуживающих женщин, чувствовал известную неловкость. Видимо, не дозрел. Даже в дощатый сортир лагеря-стана мальчики и девочки бегают разными дорогами - фотографа, когда он пошел было по женской, вернули и направили по мужской. Что интересно, сортир один и тот же.

"Не подчиняющийся Уставу сему предупреждается и после трех грубых дерзких нарушений - исключается. Право голоса житель поселка имеет, как член общины, только через год жительства в Потеряевке".

Строгость потеряевской жизни имеет свои преимущества. Я в принципе понимаю, что в основе ее - исключительно любовь и забота: как бы чего не вышло! Самый трогательный для меня пункт Устава - тридцатый (всего сорок): "С огнем быть крайне осторожным, нигде ничего не выжигать без предупреждения всех в деревне, пока не выставлены будут люди с разных сторон, с водой и другими противопожарными средствами, и то только по разрешению старшего и вечером, при безветрии, весной, осенью"... Какая забота о пастве, какая техника телесной и духовной безопасности, возведенная в главный принцип жизни! (Умудряюсь же я разглядеть за лапкинской строгостью заботу и любовь; умудрится ли он их разглядеть за моей нестрогостью? Ведь он привык, что о его селении пишут в надрывно-величальных тонах...).

- У нас за десять лет Потеряевки и за двадцать семь лет лагеря-стана не было ни одного несчастного случая! - гордо говорит Лапкин. О да. А где ж и быть ему, при таком-то распорядке, как в лагере-стане? Подъем в пять утра: дети должны застать восход. Бегом на пруд: быстрое купание (для этих целей жердями выгорожен крошечный лягушатник), обязательная зарядка, бегом назад. Кстати, если ноги у ребенка здоровы, в лагере-стане он передвигается исключительно босиком. Завтрак (непременно овощной: мяса здесь дети не едят вообще, да и в самой Потеряевке предпочитают обходиться). За едой разговоры не допускаются.

- Почему, Игнатий Тихонович?

- А святой Нифонт сказал: кто ест молча, тому прислуживают ангелы, кто говорит за едой, того соблазняет дьявол.

- А... Пардон. (Разговор шел именно за трапезой.)

Во время еды нельзя опираться локтями о стол (в Библии сказано, что это непристойно). Руки непременно должны быть закрыты до кистей. Каждый ребенок обязан иметь при себе носовой платок - если не имеет, бывает посылаем к дальнему тополю за листком, играющим роль временного платка. Еда, естественно, происходит только после молитвы и благословения плодов земных. После завтрака и комментированного чтения Евангелия, занимающего еще час, - обязательные четыре часа физического труда. Он может быть разный - помощь на строительстве, пиление и колка дров, прополка на огородах и пр. Освобождений от работы не дают никому. Затем - обед, снова чтение Евангелий, купание (в жаркие дни их бывает до шести), рисование, проповедь... Иногда бывают костры с печением картошки. Ложатся в девять, спят в небольших деревянных будочках, рассчитанных на пять-шесть человек плюс непременный старший.

- Вот, - показывает Игнатий. - Чистота, порядок. Вот нар... то есть полати...

Да ладно, ладно. Как ни назови, лишь бы порядок был.

Забрать ребенка из лагеря-стана можно только после обязательных двух недель. Обычное время пребывания - месяц, стоимость - всего семьсот рублей. Основной контингент теперь - уже не дети верующих, но дети из бедных или неблагополучных семей (с таких берут меньше, треть вообще отдыхает бесплатно). Приезжают к Игнатию из Тюмени, из Омска, из бывшего СНГ... По отбытии, как бы сказать, срока каждому ребенку выдается подробная характеристика с предсказанием его возможного будущего. Некоторые дети ездят сюда потом годами и оставляют благодарственные письма: им очень нравилось купаться, видеть коней, а еще нравилось, что все кругом верующие. Некоторые, правда, просят родителей взять их отсюда, но у родителей чаще всего нет ни времени, ни денег, чтобы обеспечить им нормальное лето.

Игнатий настаивает, чтобы забирали только тех, кто уж совсем отравляет жизнь окружающим - либо все время ноет, либо ропщет. Неисправимые здесь быстро исправляются - Игнатий строг, существует и своя система наказаний (опять-таки исключительно духовного свойства). Цитирую по лагерному уставу: "Наказание происходит всегда наедине. Допускается угроза крапивой". За громкое бросание ложки на стол полагается истинно сельская кара - ложкой по лбу, но Игнатий лишь дотрагивается ложкой до лба проштрафившегося, чисто символически.

Строгость местных нравов испытал на себе и я: не смог доесть второе (картошка с капустой, политая постным маслом). Игнатий посмотрел неодобрительно:

- Эта пища благословлена. Не выбрасывать же!

Доел. Ничего, живой.

- И верхнюю пуговицу на рубашке застегните. В армии вы ведь застегивали? Значит, перед полковником приводите себя в порядок, а перед Богом не хотите?

Хотел я сказать, что Бог, по моим представлениям, не должен быть похож на нашего полковника, - да промолчал.

Вера Федоровна - врач-фтизиатр, жила в новосибирском Академгородке, муж ее - строитель - возводил местный Дом ученых и Торговый центр. Пять лет назад он попал в жестокую автомобильную аварию, лишился движения и речи. Денег на лекарства не хватало, отлучиться от мужа нельзя было даже на секунду. И она приняла решение, которого не поняли ни ее дети, ни друзья: поехала из цивилизованного Новосибирска в глухую Потеряевку. С Игнатием ее познакомили на съезде любителей бега в Барнауле (очень многие вообще пришли в церковь через оккультизм, а к нему - через всякого рода целительство, оздоровительные практики, порфирьевцев и пр.: нормальный, хотя и кривой, путь к Богу советского интеллигента).

- Вера Федоровна, вы не скучаете по Академу? Это же совершенно райское место...

- Сейчас уже нет. Ученые разъехались, богатые наехали, элитные дома строят...

- Но здесь такой жесткий Устав!

- Я врач и понимаю, что медицина - дело жесткое. Зайдите в операционную - ведь страшно смотреть! А это во благо. Так же и в духовной жизни...

...Трое ангелоподобных детей играют у калитки (потеряевские дети вообще играют почти бесшумно; игрушки - пустая молочная бутылка, бумажки, щепочки). Их мать - Марина, гречанка. Они с мужем жили в Казахстане, куда в сорок восьмом году всех греков выслали по приказу Сталина (дивное место в конце сороковых был этот Казахстан! Интернационал - от греков до поволжских немцев, элита отечественной культуры - битком набитый Степлаг...). С началом перестройки вся родня уехала в Грецию, Марина не захотела, в Казахстане для неказахов работы не стало; будучи заочно знакома с Игнатием и его проповедями, она решилась вместе с мужем Дмитрием ехать в Потеряевку. Ей я задавал те же вопросы, что и всем, - без особенной, впрочем, надежды на сколько-нибудь отличающийся ответ: не бывает ли скучно? не хочется ли разнообразия?

- Да когда же мне скучать? Весь день в работе: огород, шитье, консервирование, за детьми присмотреть - у нас их пятеро...

- А как вы будете защищаться в случае чего? Мало ли, нападут... Оружия не держите?

После этого вопроса она замыкается мгновенно:

- Нас Бог хранит. Все наше оружие - молитва. А если Господь не сбережет - тогда и оружие не поможет. И вообще, - добавляет она после паузы, - главное в жизни - труд. Мой муж очень трудолюбивый. Я горжусь им.

Вызов, прозвучавший в этих словах, меня попервости озадачил. Уже потом я узнал, что Мариана после нашего разговора пошла к Игнатию Тихоновичу: что за человек, похож на цыгана, задает вопросы, ничего не записывает... Может, преступник беглый? Надо бы его как следует проверить...

В результате на следующий день все наши данные - удостоверенческие, командировочные и паспортные - подробно переписали по второму разу. Случилось это как раз перед двухчасовой церковной службой, проводившейся в том самом потеряевском клубе, переоборудованном под храм. Как положено в Потеряевке всем мужчинам, я стоял справа от алтаря и время от времени взглядывал на Марину, стоявшую слева, - Марину, чьи дети так меня умилили, Марину, заподозрившую во мне бандита: лицо ее было сурово, губы сжаты, глаза горели священным огнем высшей правоты, и я впервые осознал роковую разницу между древними и новыми греками. Хотя, может быть, не стоит валить на время вину пространства - дело в том, что жители Потеряевки большую часть своих жизней прожили в непримиримейшей стране, где всякая поблажка человеческому в себе рассматривалась как предательство. Не зря Игнатий Тихонович на подковыристый вопрос об экстремизме на одном из своих занятий ответил:

- Мы исказили смысл прекрасного слова "экстремизм". Изначально оно означает стремление к крайностям, желание во всем идти до конца. В этом смысле я экстремист, потому что не терплю никакой половинчатости и горжусь, когда меня называют фанатиком.

Проще всего сказать: да ладно, они ведь никому не мешают. Ну, собрались шестьдесят человек, ну, стали даже, положим, приглашать к себе пятьдесят или хоть сто человек детей каждое лето, - ведь не мешают они никому, не занимаются тотальной пропагандой - наоборот, закрываются... Ну и пусть себе стоит это село уникальным опытом, из которого нельзя делать далеко идущие выводы!

Нет, не в том опять-таки дело, что Игнатий Лапкин - активный проповедник и церковный писатель, что он читает несколько лекционных курсов, что проповеди его слушаются в главных университетах края, в том числе в знаменитом Новосибирском... Просто из потеряевской эпопеи можно сделать некоторые крайне неутешительные для общества выводы - или, по крайней мере, задать пугающие вопросы.

Неужели возродить русскую деревню возможно только при помощи беспрецедентно жесткой церковной общины, в которой регламентировано все - от формы одежды до распорядка дня? Неужели никак иначе эта деревня не поднимется - тут же погрязнет в пьянстве, раздолбайстве и разврате? И неужели знаменитая наша духовность пребывает ныне в столь хрупком и зыбком состоянии, что для поддержания ей нужны лошадиные дозы дисциплины, подъемы в пять утра, безмолвие за столом, чуть ли не круглосуточная грязная и черная работа, подозрительность ко всем новым людям, строжайшая фильтрация допущенных, доносительство? Неужели монастырь - единственная гарантия от развала и разврата? Или мы и впрямь уже полагаем, что спасение возможно только за каменной стеной, в ненависти к миру и отрицании его? Но тогда у страны действительно нет ни одного шанса. Чем такая духовность - лучше уж... молчу, молчу.

Главное, что здесь ощущается с первых шагов, - сокращение, страшная редукция жизни. Это, может быть, и спасение души, но спасение ценой бегства, отказа от любых соблазнов - ценой запрета, а не в результате внутреннего роста. Может быть, это более результативно, но, как хотите, стоит дешевле. Это жизнь почти без творчества (некогда и незачем, и вообще все это один соблазн), без праздности, без любовных увлечений (сама мысль об измене или просто привязанности вне брака вызывает ужас). Без общения с новыми людьми. Без путешествий, кроме как в Барнаул. Без удобств. Без денег - ибо деньги служат только для закупок (чаще всего коллективных) нужной по хозяйству вещи. Жизнь без лишних мыслей, лишних сомнений и борений - без всего, что, простите за банальность, делает нас людьми.

Счастливы ли жители общины? Когда задаешь им такой вопрос - они замыкаются, ответы предсказуемы. Да, счастливы. Да, труд не утомляет. По комфорту не скучаем и удобств не хотим. А по большому счету - не для счастья ведь это все затевалось; есть люди, которые полагают, что счастье - вовсе не главное на свете. Цель Потеряевки, как сказано в ее Уставе, - "возрождение жизни на старинных, православных, благочестивых, исконно русских основаниях". А к исконно русским основаниям счастье имеет довольно касательное отношение.

Но удовлетворение, самоуважение потеряевцев во многом базируется на том, что внешний мир лежит во зле. Без этого убеждения не стоило бы сюда переселяться.

- Три врага у меня, - говорит Лапкин. - Первый - я сам, каждое утро в зеркале этого врага вижу. Второй - окружающий погубительный мир. И третий - сатана.

Это-то убеждение - "мы живем праведно, а мир лежит во зле" - представляется мне не то чтобы неплодотворным, а каким-то подозрительно высокомерным, нехристианским по духу.

Помогайте Потеряевке, хвалите, шлите одежду или деньги - ради Бога, это ваше дело. Но не умиляйтесь вы, не пропагандируйте! Ибо если в сегодняшней России можно спастись, только возненавидев мир и укрывшись от него в церковной общине, - это не надежда для несчастного нашего Отечества, а самый страшный приговор ему.

- Обязательно позвоните, когда приедете, - говорит Игнатий Лапкин на прощанье. - Мы же будем за вас молиться. Мы должны знать, доехали ли вы, дошла ли молитва. Ну, с Богом. Ждем доброй весточки.

Он снимает старую черную вельветовую кепку, с которой никогда не расстается, и долго машет вслед. Телега подпрыгивает, лошадь трусит неспешно. На станцию везут нас, жену и сестру Игнатия, еще одну девушку из общины и частого гостя Потеряевки, барнаульского художника, который тут же принимается спорить с нами о том, возможно ли спасение вне Церкви.

- А лично я, - говорит фотограф Бурлак, - знал множество людей, которые вообще в Бога не верили и вели себя вполне прилично...

- Да как же можно не верить! - с недоумением замечает девушка в низко повязанном платке. - Достаточно на небо взглянуть!

Эх, девушка милая, если бы все было так просто. В небе можно увидеть много всякого, и каждый видит свое. Там плывут облака, летают ангелы, космонавты, бомбардировщики, шмели, ястребы, голуби. Даже цвет его двое видят по-разному.