У меня выдалась неделя странствий. Варна, Санкт-Петербург, Париж, Эрки, Екатеринбург — за десять дней. Еще несколько часов я виртуально просидел в Кирове, глядя, как Алексея Навального сначала берут под стражу, а потом освобождают из-под стражи.

А Настя, пока я странствовал, ни разу даже не вышла на улицу. Только спустилась пару раз во двор, посидела на лавочке и вернулась в квартиру, задыхаясь на каждом лестничном пролете и отдыхая на площадках между пролетами. Девять лет. Сердце. Врожденный порок сердца.

Я ездил в Париж и Бретань, чтобы поговорить с экономистом Сергеем Гуриевым о том, каково это — принять решение об эмиграции, стать добровольным изгнанником… Да, но Гуриев принял решение об эмиграции, а Настя не может принять решение и уехать туда, где будут для нее приличное здравоохранение, приличные кардиохирурги и приличная медицинская страховка. Дети вообще не могут принимать никаких решений. Могут только стоять между лестничными пролетами и задыхаться.

Я засобирался в Екатеринбург, чтобы поговорить с Евгением Ройзманом про то, как он выдвигается в мэры и как собирается дальше бороться с губернатором Куйвашевым… Да, но он ведь может в любой момент отказаться от этой борьбы — выполнить несколько унизительных условий власти, закрыть свой фонд «Город без наркотиков», собрать чад и домочадцев и уехать хоть бы даже и в Болгарию, где Катя Гордеева гуляет по пустынному пляжу. А Настя не может принять решение уехать туда, где пройдет боль. Дети вообще не могут ничего сделать со своей болью — могут только плакать или терпеть молча.

Даже Алексей Навальный — я уверен — может сдаться. Совершить показательно несколько ритуальных пакостей, и его отпустят даже из-под подписки о невыезде с женой и детишками куда глаза глядят. А Настя не может сдаться. Не может совершить никакой подлости и никакого подвига, чтобы боль в груди отпустила.

В Санкт-Петербурге я был на книжной ярмарке. И там местный журналист брал у меня интервью. И спросил, почему пятнадцать лет я пишу о детях, собираю деньги детям, прокомпостировал всем мозг этими сиротами, обездоленными, инвалидами и уродами. Да потому что, черт побери, они не могут сдаться!

Потому что если говоришь «я не могу больше» и решаешь бросить все и уехать, то бросаешь не только любимую работу, не только любовно обставленную квартиру, не только дорогих друзей и пейзажи с березками. Бросаешь их, этих детей, которых, может быть, никогда в жизни и не видел.

… которые бегут тебе навстречу в интернате для умственно-отсталых в Порхове и кричат «незнакомый дядя, наконец-то ты приехал, давай обнимемся!»

… которые лежат сведенные судорогой в детском доме для инвалидов под Дмитровом и даже не знают, что их теперь запрещено усыновлять в Америку.

… которые заглядывают в глаза доктору Мише Масчану и думают, что лекарство у них в инфузоматах купило государство.

Вот почему нельзя уехать. Вот почему следует оставаться в аду. Ни один человек никогда в жизни не найдет ни одной весомой причины, чтобы остаться в аду. Никто никогда не остается в аду ради себя. В аду остаются только ради других людей.

Вы спрашиваете, что будет с Настей? Мы ее вылечим. Она будет взбегать по лестнице без одышки. А я буду одним из десятков людей, приложивших усилия к тому, чтобы Настя не задыхалась. И это лучше, чем закат над Ла-Маншем.