БЛАЖЕННЫЙ Старец был для нас великим даром свыше и исключительным явлением.

Это был поражавший нас своим совершенством образ подлинного христианина; мы наблюдали в нем удивительно гармоническое сочетание, казалось бы, несовместимых крайностей.

Так, с одной стороны, мы видели его, необычное для подобных ему мужественных людей, сострадание всему живому, всякой твари, доходившее до тех пределов, когда естественной становится мысль о патологической чувствительности, и вместе тут же встречались с другой стороной его жизни, показывавшей, что первое было не патологическим явлением, а подлинно вышеестественным величием и милосердием по благодати.

Старец бережно относился даже к растениям; даже по отношению к ним всякую грубость, наносившую им вред, он считал противною учению благодати. Помню однажды мы шли с ним по тропинке, ведущей от Монастыря на калибу²⁸, где я провел один год. Калиба эта стоит от Монастыря в расстоянии одного километра. Старец шел посмотреть на мое жилище. В руках у нас были палки, обычные для горных мест.

По обеим сторонам тропинки росли отдельные редкие кустики высокой дикой травы. С мыслью не допустить зарастание тропинки этой травой, я ударил палкой по одному стволику около верхушки так, чтобы, надломив стволик, воспрепятствовать созреванию семян.

Это движение Старцу показалось грубым, и он недоуменно слегка покачал головой.

Я понял, что это значило, и мне стало стыдно.

Старец говорил, что Дух Божий учит жалеть всю тварь, так что «без нужды» и листа не дереве не хочется повредить.

«Листок на дереве зеленый, и ты его сорвал без нужды. Хотя это и не грех, но почему-то жалко и листок, жалко всю тварь сердцу, которое научилось любить».

Но это жаление зеленого листа на дереве или полевого цветка под ногой совмещалось в нем с самым реальным отношением ко всякой вещи в мире. Он по-христиански сознавал, что вся тварь создана для служения человеку, и потому когда «нужно», человек может пользоваться всем. Сам он косил сено, рубил лес, заготавливал себе дрова на зиму, ел рыбу²⁹.

В писаниях Старца обратите внимание на его мысли и чувства по отношению к животным. Здесь действительно было поразительным, с одной стороны, его жаление всякой твари, о котором можно составить себе представление по его рассказу о том, как он долго оплакивал свою «жестокость к твари», когда «без нужды» убил муху, или когда кипятком облил летучую мышь, поселившуюся на балконе его магазина, или о том, как «стало ему жалко всю тварь и всякое творение страдающее», когда он увидел на дороге убитую и изрезанную на куски змию, и, с другой стороны,– его отрыв от всякой твари в горячем устремлении к Богу.

О животных, о зверях он мыслил, что они суть «земля», к которой не должен прилепляться ум человека, ибо Бога должно любить всем умом, всем сердцем, всею крепостью, т. е., всею полнотою, забывая землю.

Часто наблюдаемую привязанность людей к животным, доходящую иногда даже до «дружбы» с ними, Старец считал извращением установленного Богом порядка, и противною нормальному состоянию человека (Бытие 2, 20). Гладить кошку, приговаривая: киска, киска, или играть и разговаривать с собакой, оставляя мысль о Боге, или в заботе о животных забывать страдание ближнего, или вступать из-за них в спор с людьми – все это для Старца было нарушением заповедей Божиих, верное хранение которых совершенным творит человека.

Во всем Новом Завете мы не находим ни единого места, которое говорило бы о том, что Господь остановил внимание Свое на животных, а ведь Он, конечно, любил всю тварь. Достижение этого совершенного человечества, по образу Человека-Христа,– есть задание нам, соответствующее нашей природе, созданной по образу Божию, и поэтому душевную привязанность и пристрастие к животным Старец считал снижением человеческого образа бытия. Он пишет об этом так:

«Некоторые привязываются к животным, но этим они оскорбляют Творца, ибо человек призван вечно жить с Господом, царствовать с Ним и любить Единого Бога. К животным не должно иметь пристрастия, но должно только иметь сердце, милующее всякую тварь».

Он говорил, что все создано для служения человеку, и потому, когда есть необходимость, всем можно пользоваться в творении; но на человеке, вместе с тем, лежит долг заботиться о всем творении, и потому всякий вред, без нужды нанесенный животному или даже растению, противоречит закону благодати. Но и всякое пристрастие к животным также противно заповеди Божией, потому что умаляет любовь к Богу и ближнему, Кто воистину любит человека и в своих молитвах плачет за весь мир, тот не может привязаться к животным.

ДУША СТАРЦА восторгалась красотою видимого мира. Восторга этого он не выявлял ни положением тела, ни движениями; его можно было уловить лишь в выражении лица и интонации голоса. В таком сдержанном невыявлении себя еще сильнее чувствовалась подлинность глубокого переживания. Всегда сосредоточенный на своем внутреннем человеке, он мало смотрел на внешний мир, но когда взор его обращался на видимую красоту мира, тогда это бывало новым поводом к видению славы Божией и нового обращения сердца к Богу, В этом отношении он был подобен детям: его все удивляло. Вполне справедливо замечает он в своих записках, что потерявший благодать не воспринимает, как должно, красоты мира и ничему не удивляется.

Все невыразимо великолепное творение Божие – не трогает его. И наоборот, когда благодать Божия с человеком, тогда всякое явление в мире поражает душу своею непостижимою чудесностью, и душа от созерцания видимой красоты приходит в состояние чувства (чувствования) Бога, живого и дивного во всем.

Старец с большим чувством красоты смотрел на облака, на море, на горы, леса, луга, на отдельное дерево. Он говорил, что слава Творца великолепна даже в этом видимом мире, но видеть славу Самого Господа в Духе Святом – есть видение, бесконечно превосходящее всякую мысль человеческую.

Однажды наблюдая движение облаков на изумрудно-голубом аттическом небе, он сказал:

– Я думаю: какой величественный наш Господь.

Какую красоту создал Он во славу Свою, для блага народа Своего, чтобы народы в радости славили Творца своего... О, Владычице, удостой народ видеть славу Господню.

Так останавливаясь на короткое время на созерцании видимой красоты и славы Божией в ней, он снова обращался к молитве за народ.

h8 О храмовом богослужении

СТАРЕЦ очень любил длительные божественные службы в храме, бесконечно-богатые по своему духовному содержанию, и высоко ценил труд певчих и чтецов, и много молился за них, прося им у Бога помощи, особенно во время всенощных бдений³⁰. Но при всей своей любви к великолепию, красоте и музыке богослужений, он все же говорил, что хотя они установлены по дару благодати Св. Духа, однако, по форме своей являются несовершенною молитвою, и даны «народу верующих», как посильные и полезные для всех.

«Господь дал нам церковные службы с пением, как немощным детям; мы еще не умеем молиться, как должно, тогда как пение всем полезно, когда поют во смирении, Но лучше, когда сердце наше становится храмом Господним, а ум – престолом Его», писал он. И еще:

«Господь славословится во святых храмах, а монахи-пустынники славят Бога в сердцах своих. Сердце пустынника – храм, а ум его служит престолом, ибо Господь любит обитать в сердце и уме человека».

И еще говорил он, что когда непрестанная молитва утвердится в глубине сердца, тогда весь мир превращается в храм Божий.