Раздел: Взгляд

ВАШИ ХРАМЫ И НАШИ КОНЮШНИ

— Сергей Львович, каковы были причины Февральской революции?

— Она была скорее болезненным разрывом многих социальных, политических, экономических связей внутри общества. А разрыв был обусловлен тем, что предыдущая власть не смогла терапевтически излечить определенные социальные болезни. И всё же Российская империя не была смертельно больна, скорее она переживала кризис, усиленный войной, экономическими неурядицами. Сказать, что самодержавие полностью изжило себя — тоже не вполне корректно. Император согласно букве закона являлся верховным ктитором Церкви, блюстителем правоверия. И когда отречение произошло — разрушительные процессы стали набирать силу. Многие проблемы, находившиеся под спудом, как бы вдруг вышли наружу. Но такое развитие не было предопределено.

— Что происходило с обществом? После Февральской революции большинство солдат православного исповедания перестали приступать к Причастию. Это был протест против войны, отход от православия? Как это понимать?

— Это можно понимать как протест против обязательности, казенщины в религиозной жизни. Но, это не следует понимать как отказ от веры, как проявление «реальной исконной атеистической натуры русского человека», о которой в свое время в письме к Гоголю с таким упоением говорил Виссарион Белинский. Давать простые ответы на сложные вопросы не нужно, но то, что революция многие вопросы высветила — это бесспорный факт. Антон Деникин в «Очерках русской смуты» приводит совершенно чудовищный случай. После революции младший офицер одного из полков подумал, что его рота размещена плохо, и решил разместить её в полковом храме, который ранее с любовью солдатами же и был возведен. В алтаре вырыли отхожее место. «Я не удивляюсь, — говорил Антон Иванович, — что в полку нашелся негодяй-офицер, что начальство было терроризовано и молчало. Но почему 2–3 тысячи русских православных людей, воспитанных в мистических формах культа, равнодушно отнеслись к такому осквернению и поруганию святыни?»

— И как ответить на этот вопрос?

— Вопрос повисает в воздухе, если мы не примем в расчет важного обстоятельства. Война содействовала десакрализации самодержавия, власти императора, и эта десакрализация была связана с отношением к религии и Церкви, потому что царь воспринимался как помазанник Божий. И мы не должны забывать о той прививке нигилизма, жестокости и насилия, которую дала русскому человеку первая революция 1905–1907 годов. Люди с таким опытом в 1914 году взяли в руки оружие и оказались в окопах, а 1914 год добавил к этому еще и привычку к крови, к смерти. Война, даже самая оправданная, это всегда трагедия. Социальные болезни — это, конечно, не ветрянка, но они тоже могут быть заразны.

— В самой церковной среде была переосмыслена природа власти?

— В самом начале 1910-х годов епископ Агапит (Вишневский) отправил обер-прокурору Синода отчет о состоянии своей православной паствы с духовно-нравственной точки зрения. Отчет был настолько интересен, что в Синоде решили опубликовать его, так как заявлялось, что он может быть использован при оценке общего морально-нравственного состояния православного народа империи. Епископ Агапит условно разделил верующее население на три части. Первая часть — это искренне, глубоко верующие люди. Люди, для которых Церковь не пустой звук, которые соблюдают её предписания. Они составляют меньшинство. Вторая группа, доминирующая в численном отношении, — «сыны земли». Они ходят в Церковь и исполняют религиозные обязанности, потому что так положено. Но если ситуация изменится — они изменятся вслед за ситуацией. И, наконец, третья группа — это люди, выросшие и сформировавшиеся под влиянием революции1905–1907 годов, впитавшие лозунг «мы ваши храмы превратим в наши конюшни», мечтающие об изменении всей жизни и главное — ничегонеделании для себя. В случае если ситуация изменится, считал епископ Агапит, эти люди могут подчинить вторую группу. Как в воду смотрел владыка. Представление о катастрофических сценариях было, но подготовки к этому не велось.

Сергей Фирсов. Фото Станислава Марченко

ГОСПОДИ! ДАЙ НАМ РАЗУМ!

— Как отреагировала на революцию Церковь?

— Синод не успел вовремя отреагировать. Он не готовился к такой ситуации и был застигнут врасплох. Да и в самом Синоде образца 1917 года не было единства. Митрополит Петроградский Питирим (1858–1920) считался распутинцем, не уважался и третировался большинством остальных членов Синода. Митрополит Московский Макарий (1865–1926) в силу возраста редко участвовал в заседаниях, и к его голосу тоже не прислушивались, авторитетом внутри синодальной корпорации он не пользовался. Митрополит Киевский Владимир (1848–1918) — первенствующий архиерей, был обижен тем, что в 1915 году его переместили с Петроградской столичной кафедры на Украину. Вот всё это вместе и ряд других сложностей и повлияли на то, что Синод не выступил в качестве активного борца с революцией. Но мог ли он выступить? Это остается вопросом.

— А каково было отношение рядовых клириков?

— Наиболее яркой, отличительной чертой можно считать противостояние белых священников и епископата. Безусловно, изменение формы власти, появление временного института, который должен был действовать до Учредительного собрания, не могло не вызвать разного рода коллизий. Зинаида Гиппиус в своем дневнике записывает, что в какой-то церкви диакон на службе на свой страх и риск хватил: «Ис-пол-ни-тельный Ко-ми-тет!» Он имел в виду, судя по всему, Исполнительный комитет Государственной думы. «Господи, Господи! Дай нам разум», — заключила Гиппиус. С другой стороны, Синод разработал некую инструкцию для священников, согласно которой многолетие должно было теперь провозглашаться новой власти, то есть Временному правительству. Странное явление — провозглашать многая лета временному институту. Но в революционных условиях — возможно всё.

ПРЕДАЛА ЛИ ЦЕРКОВЬ ЦАРЯ?

— Вернемся к Синоду. Почему в его Послании от 9 марта 1917 года не было ни слова об отречении Николая II?

— В тот момент надеялись, что сам монархический принцип устоит. Люди, воспитанные в монархической традиции, не могли представить, что монархия может рухнуть. В течение веков все были монархистами, было бы смешно, если бы было иначе. И никакими революционерами в широком масштабе люди в России не были. В последнее время стали появляться работы (можно упомянуть профессора Михаила Бабкина), в которых проводится такая мысль: архиереи предали государя, за что потом, когда пришли большевики, жестоко поплатились. Мысль ясная и простая. Но я бы заметил, что это нам сегодня, через сто лет, кажется, что если бы иерархи вовремя приняли то или иное решение, то это, быть может, сдержало бы революционную волну. Такое решение-де содействовало бы укреплению мира и недопущению Гражданской войны, которая вскоре развернулась на бескрайних просторах бывшей Российской империи. Однако иерархи жили в то время, когда стремительно менявшаяся ситуация не давала возможности спокойно и внятно и в то же время быстро и четко реагировать на происходящее.

— Как изменилось отношение к царю после отречения? Известно, что к февралю от царя отвернулись даже ближайшие родственники. Отвернулась ли от него Церковь? Была ли она рада свержению монархии? И если была, то как это соотносится с нынешним почитанием государя?

— Повторюсь, люди вели себя по-разному. Некоторые представители клира публично заявляли, что приветствуют февральские события. Но большинство русских архиереев не приветствовали новую власть больше, чем это требовалось правилами политического воспитания. Телеграммы Временному правительству посылались, поддержка Временному правительству на словах, безусловно, выказывалась. Но делалось это в определенной степени по инерции, ведь сам государь назначил нового премьер-министра, не будем забывать. Почему они должны были проигнорировать это правительство и встать на защиту царя, который их об этой защите не просил?

— Но некоторые исследователи утверждают, что члены Синода предали присягу…

— Конечно, но тогда следует утверждать, что и сам царь не имел права отрекаться от престола. Да, отречение было вынужденным, но оно всё же предполагало, что император слагает с себя полномочия, будучи помазанником Божиим. И помазанничество фактом отречения не устранялось. Принимая такое решение, он надеялся, что это укрепит страну и поможет России выиграть войну. С его стороны это была жертва. Государю это внушали: ради спасения страны отрекитесь. Вот и произошло отречение. Почему архиереи должны были мыслить так же, как и современные почитатели последнего царя? Почему наши современники считают себя глубже и тоньше, чем люди, бывшие около государя, рядом с ним, но считавшие, что он должен отречься? Неужели все те люди были циниками и предателями веры, царя и Отечества, записными подлецами? Мне кажется, неприлично считать, что мы умнее и тоньше и в тех условиях поступили бы иначе. Выискивать в истории друзей и обязательно противостоящих им врагов — не лучший метод познания прошлого. Это идеологическая игра, в которой заранее выбираются злые и добрые силы, роли распределяются изначально и выводы делаются заранее. Дело в том, что саму святость императора Николая многие видят не в его подвиге страстотерпца, не в мученичестве, а в изначальной праведности как правителя. А это разные вещи. Такая постановка вопроса приводит некоторых к ереси царебожия.

ДОРОГА К СОБОРУ

— Первые послереволюционные месяцы — время радикализма? В Церкви было то же, что и в обществе в целом?

— Конечно, для этой поры характерно появление разного рода союзов мирян и духовенства, активизация столичных, связанных прежде всего с духовными школами, кружков, в которых тезисы о свободной Церкви в свободном государстве становятся символом политической веры. После февраля активисты из духовенства начинают говорить о некоторых архиереях как о «распутинцах», требуют их смещения, иногда это удается. Не стоит преувеличивать число смещенных и преданных суду архиереев. Таковые были, но их было не более десяти, преданных суду, хоть и ненадолго. С другой стороны, в это же время актуализируется вопрос о выборах духовенства. И мы можем привести примеры некоторых таких выборов. Так были избраны епископ Вениамин (Казанский) на столичную кафедру и архиепископ Тихон (Беллавин) митрополитом Московским. Наконец, Февральская революция стимулировала вновь обсуждение вопроса о созыве Поместного Собора.

— Насколько допустимо, на ваш взгляд, называть Февральскую революцию прологом к Поместному Собору 1917–1918 годов?

— Вполне допустимо, как ни грустно это признавать. Император Николай II еще в начале XX века говорил о том, что мечтает о созыве Собора. В 1905 году казалось, что вопрос уже переведен в практическую плоскость. В марте 1906 года было собрано Предсоборное присутствие, работавшее в течение года вплоть до декабря. Четыре больших тома материалов были подготовлены, но после вопрос о созыве Собора отложили. В условиях затухания первой революции власть могла воспринимать Собор как новый повод тревожить общественное мнение. Собор должен был рассмотреть проблему избрания патриарха и вообще корректировки существовавших тогда церковно-государственных отношений. А изменение церковно-государственных отношений в стране, только что пережившей большие волнения 1905–1907 годов, было непросто. Потом, в 1912, 1913 годах, вопрос о Соборе поднимался, но также безрезультатно.

— А потом началась война…

— Да, и она поставила перед Церковью другие проблемы, отодвинула созыв Собора на послевоенное время. Однако войну успешно закончить не удалось, грянула революция. И в новых условиях вновь собирают совещание, вновь начинают обсуждать вопросы о церковных реформах и вновь, уже реально, говорится о том, что Собору быть. И вот 15 августа 1917 года в Москве Собор открылся. К лету 1917 года мы можем наблюдать постепенное изменение настроений в российском обществе вправо. Большая волна революционного максимализма была не то чтобы остановлена, но несколько приглушена. В 1917 году появляется, кстати сказать, довольно примечательный термин — «церковный большевизм», который можно трактовать как максимализм в вопросах церковной власти, восприятие Церкви как аппарата власти, когда споры велись не по поводу канонико-догматических вопросов, а по поводу власти в Церкви. Не власти Церкви, а власти в Церкви. Однако не только для людей с подобным настроем, но вообще для всех серьезной проблемой была власть епископов и то, как эту власть уменьшить или перераспределить. В 1917 году вопрос о власти епископов был очень актуальным.

ОТДАЛЕНИЕ, НО НЕ ОТДЕЛЕНИЕ

— Насколько были распространены и, скажем так, выстраданы идеи церковных реформ?

— Этот вопрос обсуждался в Русской Церкви давно, начиная с времен Победоносцева. На закате своей политической карьеры Константин Петрович разослал архиереям в епархии вопросы о преобразованиях. И практически все архиереи, за исключением двух или трех, заявили о желательности восстановления патриаршей власти. Эти вопросы потом были изданы под названием «Отзывы епархиальных архиереев по вопросу о церковной реформе». Так что сегодня мы имеем возможность рассмотреть, как русские архиереи до 1917 года видели проведение церковных изменений.

— А они задумывались глобальные?

— Конечно, предполагалось решить, кто должен участвовать в Соборах, полномочия патриарха, полномочия Синода, вопрос о церковной миссии, старообрядческий вопрос, поднимался вопрос о реформе высших и средних духовных учебных заведений и многие другие, актуальные и по сей день вопросы. Надо сказать, что материалы Предсоборного присутствия и отзывы епархиальных архиереев свидетельствуют, что русские архиереи того времени вовсе не были косными, инфантильными, самодовольными церковными чиновниками. Это были глубокие, знающие, остро чувствующие церковные проблемы люди, в то же время понимавшие, что ряд вопросов быстро решить не удастся. Вопрос о церковно-государственных отношениях в плане уменьшения полномочий обер-прокурорской власти в Церкви тоже, по мнению русских архиереев, должен был быть рассмотрен Собором.

— Но вопрос о полном отделении Церкви от государства не ставился?

— Нет, стремились, по словам Антона Карташева, не столько к отделению, сколько к отдалению, но как это будет на деле, не знал в то время никто, да и знать не мог: слишком быстро менялась ситуация. Приход к власти большевиков вообще исключил возможность выстраивания нормальных церковно-государственных отношений, это должно было быть навсегда забыто. Не сразу церковные деятели поняли, что такое большевики. Далеко не сразу стало ясно, что трения с февральскими либералами, с Временным правительством невозможно даже и близко ставить в один ряд с разрушительными последствиями большевизма. По мнению русского философа Василия Розанова, Церковь даже больше разбилась в этих событиях, чем государство. Будучи союзником и даже сиамским близнецом государства, православной самодержавной монархии, после его смерти Церковь оказалась в странном положении. Всегда поминая монарха, своего ктитора, Церковь в одночасье перестала это делать. В течение нескольких веков государство воспитывало в Церкви лояльность, и она не была подготовлена к тому, чтобы дать отпор новым властям, чтобы стать оппозиционной силой. В этом была трагедия Церкви.