ИСПОВЕДЬ

 

1963-й или 64-й год.

 Литургия в храме Знамения Божией Матери, что у Рижского вокзала. Лето... Жарко и душно с самого утра.

 В боковом приделе, где образ мученика Трифона, о. Александр проводит исповедь. Исповедники стоят томные, безучастные, мысли их, по всей видимости, витают где-то далеко за пределами храма, а о. Александр проникновенно говорит им об их грехах, о любви к Богу и людям. Состав исповедников пестрый, большей частью это пожилые домашние хозяйки, горсточка молодежи, несколько мужчин интеллигентного вида и две-три дамы, смиренно повязанные платочками поверх модных причесок. Уже два раза приходили из алтаря от о. Клеоника и напоминали, что пора кончать затянувшуюся исповедь, но о. Александр не кончал. Он силился, но безуспешно, сдернуть с нас липкую сеть равнодушия. Он волновался, горел, а мы даже не тлели.

 Почему так получилось – не знаю! Жара ли нас разморила, бес ли попутал или просто все мы легкомысленно, не подготовив себя внутренно, пришли к великому Таинству.

 И вдруг о. Александр шагнул к самому краю амвона и, глядя на нас большими скорбными глазами, сказал:

– Слушаете вы меня сейчас, а сами думаете: вот разболтался старик о наших грехах и удержу ему нету – и такие вы мол, и вот этакие, а сам-то ведь тоже не святой. Правильно вы думаете, потому что я величайший грешник и обличаю вас только по долгу своего священства, не больше. Простите же меня, Христа ради!

 И, закрыв руками лицо, о. Александр зарыдал горестно и громко.

 Народ дрогнул, все как бы очнулись, ожили, бросились к нему. Впереди стоящие хватали о. Александра за руки, целовали их, плакали, задние напирали на передних и, перебивая один другого, кричали:

– Грешны, батюшка, простите!

 Вытирая непросохшие слезы, о. Александр гладил склоненные перед ним головы и сдавленным от волнения голосом говорил:

РАССКАЗ ОТЦА ГЕОРГИЯ

 

Чтобы тебе был понятен мой рассказ, я должен сделать небольшое отступление.

 Когда-то я был игуменом Мещенского монастыря, который находился в Калужской губернии. По монастырским делам мне частенько приходилось бывать в Калуге. В один из таких приездов иду я по улице и вижу: возле хорошего большого дома стоит женщина в небрежно накинутой теплой шали и кого-то поджидает. Увидев меня, быстро подошла и поклонилась. Лицо бледное, и такая скорбь на нем, что я сразу со всем вниманием воззрился на нее, а она мне говорит:

– Батюшка, муж умирает, отойти от него далеко не могу, а его напутствовать скорей надо. Не откажите, прошу вас, зайдите к нам!

 На счастье, у меня были с собой Святые Дары.

 Ввела она меня в дом, посмотрел я на ее мужа: совсем плох, недолго протянет. Исповедал его, причастил. Он в полной памяти. Благодарить меня начал со слезами, а потом сказал:

– Горе у меня большое: я ведь купец, но подошло такое дело, что дом пришлось заложить, а выкупить не на что, и его через два дня с аукциона продавать будут. Вот теперь умираю, и семья неустроенной остается.

 Жалко мне его стало.

– Не горюйте, – говорю, – может быть, Господь даст, и я вам как-нибудь помочь сумею.

 А сам скорей вышел от купца, да на телеграф, и вызвал к себе в гостиницу одного духовного сына, тоже купца.

 Тот вечером уже у меня в номере сидел, смекнул, в чем дело, и когда аукцион был по продаже дома, сумел нагнать за него цену до 25 тысяч. Дом купил город, из полученных денег 7 тысяч пошло на погашение залога, а 18 внесли в банк на имя жены умирающего купца.

 Тут уж я с отъездом с монастырь позадержался и после всех денежных операций пошел к больному рассказать об удачном окончании дела. Он еще жив был, благодарил меня, что я спас его семью от бедности, и к вечеру умер. Хоронить его я не остался, а поспешил в обитель, да за разными событиями так про него и забыл.

 Прошло много лет... Был я арестован, и пришлось мне сидеть в камере смертников, вместе со мной находилось 37 человек.

 Почти каждую ночь к нам приходили и забирали на расстрел 5–6 человек. Таким путем осталось нас семеро.

 Как-то днем подошел ко мне сторож тюремный и шепнул: "Готовьтесь, батюшка, сегодня я получил на всех вас список. Ночью увезут". Я передал своим соузникам слова сторожа. Нужно ли говорить, что поднялось в душе каждого из нас? Хотя мы знали, что осуждены на смерть, но она все стояла за порогом, а теперь собиралась его переступить...

 Не имея сил оставаться в камере, я надел епитрахиль и вышел в глухой, без окон коридор помолиться. Я молился и плакал так, как никогда в жизни, слезы были до того обильны, что насквозь омочили шелковую вышивку на епитрахили, она слиняла и растеклась разноцветными потеками.

 Вдруг я увидел возле себя незнакомого человека. Он участливо смотрел на меня, а потом сказал:

– Не плачьте, батюшка, вас не расстреляют.

– А кто вы? – удивился я.

– Вы, батюшка, меня забыли, а у нас здесь добрые дела не забываются, – ответил человек. – Я тот самый купец, которого вы в Калуге перед смертью напутствовали.

 И только этот купец из моих глаз ушел, как вижу, что в каменной стене коридора брешь образовалась, и я через нее увидел опушку леса, а над ней в воздухе свою покойную мать. Она кивнула мне головой и сказала:

– Да, Егорушка, вас не расстреляют, а через 10 лет мы с тобой увидимся.

 Видение окончилось, и я опять очутился возле глухой стены, но в душе моей была Пасха! Я поспешил в камеру и сказал:

– Дорогие мои, благодарите Бога, нас не расстреляют, верьте слову священника (я понял, что и купец, и матушка говорили о всех нас).

 Великая скорбь в нашей камере сменилась неудержимой радостью: мне поверили, и кто целовал мои руки, кто плечи, а кто и сапоги. Мы знали, что будем жить!

 Прошла ночь, и на рассвете нас перевезли в пересыльную тюрьму. Оттуда я попал в Б-ки, а вскоре по амнистии был освобожден и жил последние годы при Даниловском монастыре. Шестеро же моих соузников стали моими духовными детьми.